Журналист Светлана Сорокина дала интервью телеканалу «Дождь», в котором рассказала о цензуре в годы работы на «Первом канале». Полную версию интервью могут посмотреть только подписчики «Дождя».
- Карьера Светланы Сорокиной началась на телевидении Ленинграда, во времена СССР. Позже журналист вела информационную программу "Вести" на РТР, общественно-политическое ток-шоу "Глас народа" и программу в жанре "актуальное интервью" - "Герой дня" на НТВ.
- С 2003 по 2005 Светлана Сорокина вела общественно-политическое ток-шоу "Основной инстинкт" на "Первом канале".
- Статья по теме: Герой дня — Светлана Сорокина. Биография именитого тележурналиста
Синдеева: У меня сегодня в гостях Светлана Сорокина. Я очень давно звала в гости, и, наконец, Светлана до нас дошла. У меня недавно в программе был Леонид Парфенов. Когда я готовилась к программе, я понимала две вещи. С одной стороны то, что Парфенов не даст ничего мне сказать, потому что Парфенов — солист. С другой стороны, я понимала, что он соскучился по эфиру, по нему соскучились зрители, и я буду таким подавальщиком. Так и получилось. И когда я готовилась к программе с тобой, я понимала, что зрители тоже по тебе соскучились. Несмотря на то, что я очень много всего написала, о чем хотела бы с тобой поговорить, но мне очень хочется, чтобы сегодня говорила ты. Наверняка ты слышала, что мы полгода назад задумались над тем, чтобы создать общественный совет телеканала в связи с нашими проблемами. И среди наших зрителей мы провели опрос, кого бы вы видели в числе общественного совета. Кандидатов было очень много, но ты заняла первое место. Вторым был Владимир Владимирович Познер. Это говорит о том, что наша аудитория точно соскучилась по тебе. Свет, расскажи, пожалуйста, про свою жизнь.
Сорокина: Сейчас все очень просто. Я немножко на радио Эхо Москвы и в институте Высшей школы экономики на факультете, который теперь называется КоМеДи — коммуникации, медиа и дизайна.
Синдеева: Скажи, какие-то предложения за последнее время поступали? Например, делать документальное кино.
Сорокина: Документальное кино — нет. Было пара смешных предложений, которые из регионов поступили на какие-то разовые работы или не на разовые, но меня не заинтересовавшие. Одно было московское телевизионное предложение, на которое я даже согласилась, но кончилось это ничем, потому что начальство подумало и решило не брать. И я начальство очень понимаю, потому что я в определенном смысле все равно не член команды крупного канала. Могу что-нибудь где-нибудь вякнуть, ляпнуть, написать — это ни к чему сейчас. И я совершенно все понимаю прекрасно, понимаю это решение и принимаю.
Синдеева: А ты себе не задавала в этот момент вопрос, можно ли пойти на какие-то вещи, если есть возможность. Тот компромисс, о котором говорит Познер.
Сорокина: Возможно. Здесь есть два обстоятельства. Первое — это то, что я пока не падаю в голодные обмороки и как-то могу заработать себе на жизнь помимо телевидения. А, может быть, мне уже просто мало надо и я приучила себя к аскетичной жизни. А второе — это то, что я не так, как, может быть, Владимир Владимирович Познер сильно влюблена в этот процесс. Я не умираю от телевидения и от своего в нем отсутствия.
Синдеева: Я смотрю на тебя, ты такая красивая, и я понимаю, почему зритель скучает.
Сорокина: Все должно быть легко и органично. У меня так получалось — и было себе. А когда перестало получаться — рваться туда, раздирая себе жилы, я не буду. Вот вы переедете, обоснуетесь, вдруг что-нибудь придумаете, и я к вам прислонюсь.
Синдеева: Даже когда мы только начинали канал, у нас была прописана концепция ведущих. Мы думали об этом. Сейчас почему я не делаю никакого предложения, потому что я очень хочу, чтобы мы обрели дом, все как-то наладилось. Но все время эта мысль где-то свербит. Думаю, что мы к этому разговору еще вернемся. Свет, я задам вопрос именно про телевидение. Ты можешь себе представить такую ситуацию, что журналисты, операторы, монтажеры — все, кто участвуют в создании прекрасных новостей на федеральных каналах — собираются, и у них такая забастовка. Они выходят в эфир с нормальными новостями.
Сорокина: Нет, не могу.
Синдеева: Почему?
Сорокина: Во-первых, потому что мы прекрасно все знаем, что новости — это огромное количество людей, огромное производство, с привлечением не только тех, кого мы видим в кадре. Трудно себе представить, что прям у всех у них засвербило что-то в том месте, которое называется совестью, и они решили, что нет, так жить нельзя. Я не могу себе представить единый порыв такого большого количества людей.
Синдеева: Ну это же может быть не такое большое количество: журналист, режиссер и лицо в кадре.
Сорокина: Даже может быть не режиссер, возьмем творческую составляющую: редакторы, шеф-редактор, продюсеры, журналисты, ведущие. Этого я тоже представить не могу. Те, люди которые пришли и работают в этой команде, прошли жесточайший отбор, в том числе определенную многократную проверку на лояльность. И ожидать от них вдруг бурного всплеска иных чувств я не могу. Мало того, наверняка какая-то часть этих людей, если не большая часть, работает в полном ощущении того, что делает правильное дело, и именно так выглядит картина мира.
Тут же есть некий самогипноз и самовнушение, если каждый день ты работаешь в этом материале, вполне возможно, что ты так начинаешь думать. Многие, особенно топы, которые работают на больших федеральных каналах, на этих новостях, они, конечно же, неплохо зарабатывают и имеют целый пакет преференций. От этого тоже трудно отказаться. Поэтому я в это абсолютно не верю.
Другое дело, что есть масса людей с отдельным мнением, работающих где-то рядом, по соседству и на менее значимых должностях — вот у этих могут быть разные чувства. У меня недавно был смешной случай. Я лекцию читала в одной организации, и ко мне подошла молодая женщина и сказала, что работает на федеральном канале, и, послушав меня, а я что-то разошлась в разговорах о телевидении, она сказала, что давно не по себе, и я подумала, не уйти ли. Но я ее стала бурно отговаривать от этого шага по той простой причине, что работу сейчас трудно найти, и я не хочу сейчас брать себе на совесть кого-то, кто лишился работы и средств к существованию. Поэтому я ее искренне и честно отговаривала от этого опрометчивого шага.
Синдеева: Представим, что какой-то воздух повеял, и такое случилось. Технически все федеральные каналы выходят в эфир на орбиту. Понятно, что первый эфир сто процентов может быть такой, какой он может быть. Допустим, они продолжают это делать. Что технически должно произойти? Кто-то должен прибежать, вырубить рубильник, вытащить из эфира?
Сорокина: Если что-то прошло на орбиту, то следующая орбита уже будет вычищена.
Синдеева: Но есть человек, который все это чистит. Если он скажет, что он не будет это чистить?
Сорокина: Нет определенного человека с рубильником. Есть целая когорта людей от шеф-редактора, руководителя службы новостей, просто редактора выпуска, которые отвечают за это. Они на уровне подшерстка знают, что надо, а что не надо. У меня был момент, когда я новый термин выработала и поняла, насколько это значимо. Когда я работала на Первом канале, у меня была в записи программа, и ночью ее отмонтировали так, что я ее просто не узнала. И когда я, очень расстроенная после эфира, спросила: « Почему? Давайте, я буду приходить на монтаж ночью, потому что так нельзя». Мне сказали: «Что ты, ночью будешь будить руководство, чтобы получить разрешение?». Я говорю: «Ну вы же тоже не звоните ночью?» — «Не звоним». «А почему, по какому принципу тогда вы вырезаете тогда?». Мне сказали: «А зачем дожидаться окриков сверху?». Это я назвала термином «опережающая лояльность», и глубоко убеждена, что сейчас многое на этом построено, когда знают тренды, знают, что в принципе хорошо, а что плохо, и не надо дожидаться, когда сверху что-то порекомендуют.
Синдеева: А если что-то поменяется кардинально, как ты считаешь, что произойдет с огромным количеством этих людей? Те, кто за кадром, наверное, быстро приспособятся.
Сорокина: И те, кто в кадре тоже будут работать. Потом обсудим каждого персонально, кто сейчас работает и очень успешно обличает. Они до этого так же прекрасно работали с другим настроением и в другом тренде.
Синдеева: Сейчас удивительная штука, что все фиксируется.
Сорокина: Ну и что? Мы будем выходить на площади с этими цитатами и призывать к их совести? Ну если ее нет, к чему призывать? Они говорят: мы крепкие профессионалы, плох тот человек, который не меняется в течение жизни, думал так — теперь иначе, осознал, был неправ.
Синдеева: Я не могу тебя не спросить про твои встречи Путиным.
Сорокина: Это было давно.
Синдеева: Да, давно. Но понятно, что когда у меня началась эта история, я для себя поняла, что единственное, что может как-то исправить мою ситуацию — это встреча…
Сорокина: Вот приедет барин — барин нас рассудит.
Синдеева: И в этот момент очень многие мне вспоминали вашу встречу и чем она закончилась. Из первых уст расскажи свои впечатления, ты же у него 4 раза брала интервью, я прочитала. Я нашла твое последнее интервью, когда он в этот день был назначен премьером.
Сорокина: Это не последнее. Последнее было, когда он уже отработал 100 дней премьером.
Синдеева: Значит предпоследнее. Я подумала, какой же это успех для телекомпании, для ведущей, когда в этот день он был назначен — и уже в этот день в эфире.
Сорокина: Это было действительно удивительно. Я была в отпуске, я не работала в августе 1999 года. И я приехала из отпуска из Финляндии и должна была через 2 дня улететь в Питер. И я приехала, и на другой день происходит то, что происходит — назначают его премьером. Время было интересное, совершенно непонятно, кого назначат и кто тогда точно пойдет преемником.
И я позвонила руководителю нашей службы новостей, тогда это был Кулистиков, который сейчас гендиректор НТВ, и сказала: «Владимир Михайлович, а не попробовать ли взять интервью?». Он надо мной очень посмеялся. Он сказал: «Ты с ума сошла? Его только с утра назначили. Представляешь, сколько сейчас за ним толпами носится людей, которые пытаются взять интервью, караулят возле приемной ФСБ, у Кремля. Это нереально. У тебя что, есть его прямой мобильный?». Я говорю: «Нет, у меня нет его прямого мобильного». «Ну тогда про что ты?». Я говорю: «Но я все-таки попытаюсь». «Ну, пытайся», — сказал Кулистиков. Я говорю: «Камеру дадите, если что?». «Камеру дадим». И я просто позвонила в приемную, как это делала всегда, когда договаривалась об интервью.
И надо сказать, что в те поры он очень хотел дружить и быть аккуратным с журналистами, и он мне всегда отвечал, причем даже лично, когда ему передавали эту информацию. Так случилось и на этот раз, хотя я не ожидала. Я позвонила в приемную, попросила передать мое пожелание — приглашение. И через некоторое время мне позвонил Владимир Владимирович и сказал: «О чем говорить, меня же только назначили». Я говорю: «Это мои проблемы, я найду, о чем спросить. Вы лишь бы согласились». Он подумал, сказал, что хорошо, вечером.
Синдеева: Ты приехала?
Сорокина: Я взяла камеру, мы поехали в Кремль. Было такое интервью.
Синдеева: Давай о той встрече финальной, после которой вы и не виделись, скорее всего, в 2001 году.
Сорокина: Нет, мы больше не виделись.
Синдеева: Расскажи про свои впечатления. Поему, как ты считаешь, Ельцин сделал ставку на него? Когда было озвучено это решение, что ты подумала в этот момент?
Сорокина: У меня было странное впечатление. Это был 1999 год — год таких правительственных катаклизмов: менялись премьеры, приходили-уходили самые разные люди. Год был, когда очень надеялся на приход к власти Лужков и Примаков. Была такая борьба и битва. Непонятно было, кто станет преемником, хотя было понятно, что Ельцин уходит — он уже плох был. Мое ощущение, когда его сделали преемником — удивление, потому что до этого я брала у него интервью. Он сам подчеркивал всегда, что он всего лишь чиновник, никак не политик, я не хочу быть политиком. И для меня он всегда был в позиции человека, который не публичный и не политик.
Мне казалось это визуально, по воспоминаниям в Питере, когда он работал у Собчака. Мне казалось, он действительно никак не федеральный политик высокого уровня. И это ощущение вошло в противоречие с августовским назначением. Я даже помню свое чувство, когда мне казалось, что что-то еще изменится, поскольку была чехарда с назначениями, очень часто менялись премьеры. Мне казалось, что может быть он тоже будет еще кем-то сменен. Может быть, потом найдут еще кого-то. Поэтому у меня было не очень серьезное к этому отношение.
Синдеева: Когда вы встретились в этот день, как ты почувствовала его ощущения? Он не ожидал, ожидал, принял это как чиновник или какая-то была искра в глазах?
Сорокина: Был уже переходный момент. С одной стороны, для него это в каком-то смысле было неожиданным. Не так, как для нас, потому что была уже подготовка, он был в курсе этого решения. А с другой стороны, он уже немного входил в роль. В этом интервью не было ничего особенно примечательного. Я его спросила: «Вы себя всегда называли только чиновником, но никак не политиком». И он ответил, что он сейчас себя считает не политиком, потому что премьер — это должность администратора, руководителя, но не политическая. Моя попытка навязать ему правду жизни отбивалась в тот момент.
Там был примечательный финал, когда я его спросила, что он будет делать, если выйдут и сядут на рельсы, например, шахтеры, которые сносили до этого не одно правительство. Он очень занятно ответил — это было первое проявление его специфического чувства юмора. Он сказал: «Выйдут или сядут?». Я сказала: «Ну, выйдут», — предвкушая ответ. Он сказал: «Тогда сядут».
Синдеева: А в 2001 году, когда ты написала письмо, он так же быстро отреагировал.
Сорокина: Я не писала письмо — это было устное обращение.
Синдеева: А где — в эфире?
Сорокина: Это целая история, много раз рассказанная. Я ничего не писала, хотя время было эпистолярное, многие писали закрытые и открытые письма, все этим увлекались. История была в другом. Нас всех кошмарили по-разному. В том числе, был момент, когда Таню Миткову вызвали в прокуратуру, и все переживали и думали, как на это реагировать. Очередных журналистов звать ровно под то, что Таню вызвали в прокуратуру — как это? Я сдуру посоветовала всем медийным лицам НТВ пойти провожать ее в прокуратуру. Тем более, может быть, и нас позовут, чтобы два раза не вставать. Сказала и удалилась на этом, а идея обрела некую поддержку и воплощение. Мне звонили секретари и говорили, что завтра утром идем провожать.
Но кончилось тем, что мы собрались дружной командой около тогдашнего здания моста. Было утро, я еду невыспавшаяся, ненакрашенная. Подъезжаю — там толпа и куча журналистов. Я жалась к стенке, чтобы избежать любого выхода к прессе, потому что очень плохо выглядела. Но меня вытащили, и тут сработало журналистское понимание. Я понимала, что говорить дежурные слова про то, как притесняют журналистов и свободу слова — сильно надоело. Я поняла, что нужен какой-то news, что возьмут в агентство. И тогда я, глядя в объектив, сказала: «Владимир Владимирович, мы не собственники, мы — журналисты, может быть, стоит встретиться с нами?». Какую-то такую короткую реплику, которая имела новое звучание, и снова втянулась в толпу. Это было все.
Пока я доехала до работы, это уже попало в эфир, и мне перезвонил Владимир Владимирович. Он сказал, что если хотите встретиться, чего же вы так через эфир, могли бы позвонить. Я сказала, что это не мое личное пожелание, мы бы хотели журналистским коллективом. Решили, что это будет не собрание, а человек 10. После чего я сказала коллегам, что человек 10 приглашаются на встречу. После этого очень долго составлялся список, а меня забыли. Меня не было в том списке, который отправили в администрацию. Я сидела на другом этаже — и меня забыли.
Синдеева: Тебя забыли чисто технически?
Сорокина: Технически. Вообще смешно. Но ничего, одиннадцатой потом вписали.
Синдеева: Может быть, вы не то что-то говорили?
Сорокина: Я потом много раз прокручивала, пока не надоело, эту историю. В том числе, некоторые мои коллеги говорили, что, может быть, я зря сделала эту встречу на всех, потому что она в таком раскладе была обречена на неуспех. Слишком все были растревожены, и слишком много было желания у каждого самопроявиться, высказаться, сказать что-то свое наболевшее. А это значит отсутствие единого тренда и нацеленности на результат.
Синдеева: И плюс, у него психологические ощущения давления.
Сорокина: Конечно. И, может быть, надо было идти самой, как это было изначально приглашено, говорить и добиться чего-то. В результате, я понимаю, что это тоже не дало бы ничего. Как известно, у меня была индивидуальная с ним встреча перед началом общего разговора. Теперь я могу сказать, что нет, ничего бы не смягчилось, не получилось ни при каком раскладе.
Синдеева: Зачем он тогда на эту встречу пошел?
Сорокина: Абсолютно правильное медийное решение. Все запомнили, что он встречался с журналистами, что он пытался найти общий язык.
Синдеева: Но все запомнили и то, что ничего не решилось.
Сорокина: Ну и что. Все равно он пошел на эту встречу. Он не боится, он сочувствует, переживает и пытается услышать. Это очень правильный ход был.
Синдеева: Как ты считаешь, я сейчас в иллюзиях?
Сорокина: Насчет личной встречи?
Синдеева: Да.
Сорокина: В иллюзиях, конечно.
Синдеева: Может быть, сейчас обратимся к Владимиру Владимировичу? Пойдем вдвоем, Свет. Есть, что наболело, сказать.
Сорокина: Он не тот слушатель, к сожалению.
Синдеева: Владимир Владимирович, Светлана Сорокина, Наталья Синдеева обращаются к вам. Мы просимся к вам в гости.
Сорокина: Наташ, это гордыня. С чего ты взяла, что он захочет с вами повидаться?
Синдеева: Я всегда говорю, что у меня есть один грех, пусть он будет такой. Захочет — захочет. У вас тогда не было такого ощущения, кто был бы кандидатом, кого бы вы хотели видеть преемником Бориса Николаевича?
Сорокина: У каждого свое. Ты, наверное, не помнишь, но было такое разделение. Первый канал работал активно против Примакова и Лужкова, НТВ выступало за эту пару. Была такая битва. Потом разрешилось как разрешилось.
Синдеева: Это были акционерные решения?
Сорокина: Конечно. Это были предпочтения тех, кто возглавлял или владел.
Синдеева: А как вы? Вы разделяли?
Сорокина: Это была информационная война знаменитая, было очень тяжело, это было время, когда появилось название «информационный киллер». Могу сказать то, что мне в этом смысле повезло. Я работала в программе «Герой дня», и это было информационное интервью, пришпиленное к семичасовым новостям. И там должен был быть человек, который отвечал основным событиям дня.
Я не припомню случая, когда мне что-то было навязано. Я работала в жанре интервью, выясняла что-то интересное, звала того, кто был важен в этот день. У меня не было ни запретных списков, ни каких-то имен, кого нельзя звать, ни продиктованных вопросов. Так занятно сложилось, что я даже сидела на другом этаже — не там, где вся редакция. И немного в стороне все время. А все основное варево, настроение, предпочтения и прочее происходило в другом месте.
А потом, когда я стала работать в самый последний сезон, неполную зиму работала в программе «Глас народа» — ток-шоу. Это уже было, конечно, сумасшествие, абсолютно над пропастью во ржи. Это были ток-шоу, заряженные очень сильно эмоционально. Но это была борьба за выживание, она уже другая была, лично окрашенная. Я даже помню, когда мы, устав от надрыва и агонии разговоров о свободе слова и судьбе журналистов, пытались делать программы на другие темы, и делали их, то сразу проваливал рейтинг. Все ждали совершенно другое, все ждали про это.
Синдеева: Нас часто сравнивают с НТВ этого периода. В какие-то моменты было похоже. Мы в какой-то момент поняли, что нужно остановиться, что мы настолько внутри эмоционально. И мы перестали. И только здесь, в своей программе я позволяю себе иногда делиться.
Сорокина: Надо работать, надо делать что-то, потому что сами можете с ума сойти.
Синдеева: Ты сгораешь внутри.
Сорокина: Сгораешь, да. Я с ужасом вспоминаю это время. Мне потом было просто тяжело жить. Когда произошел этот обвал, когда развалился коллектив, когда произошло то, что произошло. Я помню это состояние — тяжело дышать. Мне понадобилось время, чтобы как-то выползти, и то не могу сказать, что без потерь.
Синдеева: Сейчас мы наблюдаем с тобой, как дискредитируется и умаляется значение 1990-х годов, и мы это видим. Мне ужасно обидно, потому что, на мой взгляд и на взгляд большого количества людей, с которыми мы на эту тему говорим, это было невероятное время и для страны, и для всех стран это время было невероятно сложным, ярким и перспективным. Но что точно было в этот период — это ощущение свободы и будущего нашего в этом чувстве свободы.
Сорокина: Это преимущество нашей профессии в 90-е. Многие другие профессии ощущали совсем другое. И я понимаю других людей, которые столкнулись в силу ли возраста, в силу особенностей своей работы с какими-то катастрофическими ситуациями, они могут вспоминать по-другому. Мы — да, мы в 90-е, конечно, чувствовали себя по-другому. Свобода вплоть до анархии и возможности самые разные.
Синдеева: Я не была никогда журналистом, но мы создавали радио. Это была именно свобода возможностей. Почему сейчас так сильно умаляется этот период? Почему нет анализа этого? Почему никто не выступает адвокатом этого периода?
Сорокина: Бог его знает. Время-то было действительно тектонического сдвига, развалился Советский Союз, было очень много трудного во многих отношениях. Возможности — да. Но возможности для ограниченного числа людей. Я знаю огромное количество поломанных судеб, абсолютной нищеты и трагических историй. И у меня много трудного было в 90-е. Одни люди отгораживаются от 90-х, как от чего-то больного — так больно, что вспоминать неохота, лучше отгородиться. Другие, у кого это было слишком не успешно, они называют «лихими», потому что лихие люди побеждали, а им не удалось. Здесь много именно болезненного отношения к этим годам, как ко всякой ломке.
Синдеева: При этом для того, чтобы снять это, нужен анализ.
Сорокина: Надо отрефлексировать. Но что мы отрефлексировали? Сталинские времена? Нет. Мы что, Октябрьскую революцию правильно отрефлексировали? Нет. Мы как жили в мифах, как принимали простую схему, которую удобно, так и воспринимаем. И с 90-ми будет то же самое. Мы получим какое-то клише в едином учебнике и будем считать, что было именно так, а никак иначе.
Синдеева: Первая встреча главных редакторов и руководителей СМИ в администрации по пятницам — они начались в период Ельцина. Я задавала этот вопрос разным руководителям СМИ, которые были участниками первых этих встреч, и они все в один голос говорили, что они были очень необходимыми и очень правильными, идея в эти встречи была заложена очень правильная, что администрация, особенно в такое тяжелое время, объясняет свои действия. Но в итоге случилось следующее, что хорошая идея, которая тогда была реализована и приносила пользу журналистам и администрации, и это было очень эффективно с двух сторон, в итоге это превратилось в ручное управление, в регулярные встречи, которые продолжаются, я не знаю, сейчас они есть или нет. В какой момент, как ты думаешь, произошел этот надлом?
Сорокина: Это уже где-то ближе к середине нулевых, когда Владимир Владимирович почувствовал себя по-другому и уверенно. И когда возникло ощущение необходимости навести порядок в основных средствах массовых информаций. Нет такой власти и нет такой страны, где бы власть не стремилась к такому контролю. Другое дело, насколько в той или иной стране общество позволяет осуществлять этот контроль. Поскольку у нас мало что противилось этому контролю, то я так полагаю, что где-то ближе к середине или в первой половине нулевых этот переворот четко произошел.
Синдеева: Парфенов в моей программе сказал, что у общества нет запроса на нормальную информацию. Ты согласна с этим?
Сорокина: Конечно.
Синдеева: Сказал, что если бы у общества был запрос на независимые СМИ, на независимую журналистику, оно бы по-другому реагировало, оно бы высказывало.
Сорокина: Это работа. Разнообразные, в том числе независимые СМИ — это напряжение и работа. Ты должен увидеть и услышать разное, ты должен переварить это в своей голове, ты должен что-то уточнить, чем-то поинтересоваться — это целая работа. Поэтому гораздо проще включить что-то и не мучиться этим разнообразием, а получить довольно одинаковую, внятную, рассказанную очень простыми словами историю, которую ты воспринимаешь как правду. Я в курсе, я в новостях, я знаю, как правильно. Я не имею в виду всех, какая-то часть, конечно, сидит себе в разных альтернативных источниках, собирает эту информацию. Но у большинства нет сил, времени, ни душевной потребности заниматься этой сложной работой с информацией.
Синдеева: Скажи, а ты в медведевскую оттепель поверила в какой-то момент?
Сорокина: Нет, я не поверила, но у меня был короткий период, когда я входила в Общественный совет по правам человека и развитию института гражданского общества при президенте — это был как раз медведевский период. Я работала в этом совете и встречалась, в том числе, с Дмитрием Анатольевичем, у нас примерно раз в полгода были такие встречи. Этот момент обольщения и надежды произошел после 2-3 встреч с Дмитрием Анатольевичем, потому что в жизни у меня он произвел впечатление лучшее, чем с экрана.
Синдеева: У меня было точно такое же впечатление.
Сорокина: Есть такое понятие, как камера не любит. А когда я с ним встретилась в жизни, когда мы с ним разговаривали за этим круглым столом, всякие разные наши правозащитники, представители общественных организаций, он очень адекватно воспринимал, хорошо, живо реагировал. Мне понравилось, как он общался с нами. И у меня был момент обольщения, что, может быть, это человек, который улучшит слышимость в стране.
Синдеева: Все-таки ты приняла это решение и вышла….
Сорокина: Если бы я тогда не вышла — я вскоре бы вышла. Пришел снова Владимир Владимирович, и снова поменялся состав. Я не думала, что это продлится. Там была занятная история, это были как раз митинги первые на Болотной и наше несогласие с результатами выборов. Я бы сама не сделала этого, потому что неохота в одиночку, мне не хотелось быть выскочкой. Но мне позвонила Ира Ясина, которая тоже не хотела быть выскочкой, и сказала: «Свет, не хочешь уйти?». И мы с ней тогда уже напару раскланялись и сказали, что при всем уважении у всех свои задачи, просто нам уже не хочется. И мы вышли из Совета.
Синдеева: Какие студенты сейчас во ВШЭ? Ты же уже несколько лет там.
Сорокина: Расшифруем: Высшая Школа Экономики. У нас факультет сейчас укрупнился. Раньше просто был факультет медиакоммуникаций. Он за несколько последних лет несколько раз менял название. Сначала был факультет журналистики, потом телекоммуникаций именно в силу того, что изменилось представление о профессии. Там очень много технологий, очень много стало сопряженного с журналистикой классической. Только привыкли к этому, теперь у нас слили 3 факультета в один, и это стало называться то, что в сокращении прозвучало как КоМеДи — коммуникации, медиа и дизайна. Я работаю там, да.
Как студенты меняются — это занятно на творческих испытаниях для абитуриентов. У нас есть право творческого испытания для абитуриентов помимо ЕГЭ. Есть письменная часть и есть устная. Когда приходят на устную, мы такими революционными тройками сидим с преподавателями и выгоняем определенное число абитуриентов, то очень занятно смотреть, как год от года есть изменения. Я работаю с третьим курсом — мой любимый возраст. Еще не сильно испорчен практической работой и знанием жизни, а с другой стороны — каких-то знаний уже набрал. Есть, конечно, изменения. Первое, что можно отметить — они как-то становятся менее политизированными. Еще несколько лет назад это были более активные политические люди, сейчас они к третьему курсу куда меньше интересуются политикой.
Синдеева: Иммунитет выработался?
Сорокина: Не знаю. Может быть, их опыт практик после первого-второго курса в самых разных конторах как-то подвигает их к ощущению, что, может быть, не надо особо влезать в политику. Они практичнее гораздо во всех смыслах, они задумываются, где надо работать, как устроиться, как найти эту работу, чтобы это было надежно и более-менее денежно, потому что это жизнь. Может быть, чуть менее эмоциональны они стали, больше готовы биться за свои права, чаще стали оспаривать решения преподавателей. Это неплохо. Плохо знают историю и еще хуже географию, мало читают.
Синдеева: А куда потом идут работать?
Сорокина: В самые разные места. От «Новой газеты» до Russia Today.
Синдеева: Как-то так уж получилось в виду того, что нет политической жизни активной, что есть два неформальных оппозиционных лидера: Навальный и Ходорковский. Если бы сейчас они стали героями твоей программы «Герой дня», о чем бы ты их спросила? И вообще какое у тебя к ним отношение?
Сорокина: С Михаилом Борисовичем я знакома давно, с конца 90х. Кстати говоря, я отношусь к нему неплохо, может быть, это окрашено личным знакомством, потому что я с ним разговаривала и подробно, и незадолго до его ареста, у меня было ощущение, что он из акулы бизнеса и лихого приобретения 90-х, когда приобретались сумасшедшие состояния и создавались компании, он перешел в начале нулевых в другую стадию своего развития. Он стал очень интересоваться социальными программами, большими благотворительными проектами, он очень стал задумываться именно о дальнейшем развитии общества в целом, он очень увлечен этим, он стал об этом думать, мы с ним об этом говорили. У меня к нему в принципе отношение хорошее. Когда развалился НТВ, он на первом этапе очень поддержал журналистов, которые остались без работы.
Синдеева: А в чем выражалась эта поддержка?
Сорокина: В самом начале он выделил деньги, чтобы выплатить нам зарплату и приобрести что-то из техники. Надо спросить точнее у Жени Киселева. Потом была эта история десятилетнего страдания, хождения по мукам с этими судами и новыми делами, казалось, что это уже за гранью добра и зла. Другое дело, что я сейчас с ним не виделась, когда он вышел.
Синдеева: О чем бы спросила?
Сорокина: Не знаю даже. Надо подумать. Уж больно серьезно это, и говорить с ним надо о серьезном. Я понимаю трагедию его жизни, я понимаю, что он просидел в тюрьме, оторванный от всего, самые вкусные годы своей жизни от 40 до 50, особенно для мужчины этого уровня, которого он достиг перед посадкой, для человека умного, сильного. И я понимаю трагедию выпавшего куска, который ни заменить, ни восстановить уже ничем. Я не понимаю, насколько он сейчас сможет снова стать политиком первого ряда. Я не знаю, о чем бы я его спрашивала, я пыталась бы сама ответить на этот вопрос, насколько это возможно. Все бывает.
Нельсон Мандела, просидев куда больший срок — смог. Но там страна востребовала такого лидера, и, может быть, другой опыт философского осмысления со стороны своего Манделы, который умудрился пройти громадный путь за время своей отсидки. Насколько смог такой путь пройти Михаил Борисович — не знаю. Пожалуй, даже не ему какие-то конкретные вопросы, а для себя бы я хотела ответить на этот вопрос — кем он стал сейчас и насколько он востребован.
Синдеева: Ты же наблюдешь какие-то его действия, высказывания?
Сорокина: Но это все фрагментарно. Ты когда разговариваешь с людьми, понимаешь прелесть личного общения. Я никогда не любила телемосты, разговоры на расстоянии — не чувствуешь собеседника. Только когда ты чувствуешь, можешь сделать более правильные выводы. Мне хотелось бы поговорить лично с Михаилом Борисовичем. Может быть, это удастся. Мне это интересно. Ты виделась с ним?
Синдеева: Да.
Сорокина: И какие у тебя впечатления?
Синдеева: Я его раньше не знала. И я его видела совсем недолго, минут 40 мы разговаривали. Мне он показался очень закрытым и железным. А те люди, которые его знали, сказали, что ты даже не понимаешь, насколько он стал теплее и мягче.
Сорокина: Он всегда был закрытым человеком.
Синдеева: Мне сложно сформировать…
Сорокина: В нем никогда не было душевности и тепла. Сейчас надо посмотреть.
Синдеева: А Навальный?
Сорокина: С Навальным я знакома очень шапочно, причем смешно, что в первое наше знакомство он мне напомнил, когда мы с ним встретились на «Эхе» на интервью, он сказал, что он был в «Яблоке», и мы с ним познакомились еще тогда. Я не помню этой встречи, а он, смеясь, сказал, что это был период, когда Явлинский очень приглашал меня прийти в «Яблоко», в том числе перед выборами, и возглавить какие-то там списки. И мы смеялись и говорили, вот бы было здорово, если бы пришла Сорокина. А с другой стороны, мы говорили: «Неужели она такая дура, чтобы прийти?». Это были трудные времена для «Яблока», и они так цинично рассуждали.
А потом мы с ним общались уже на Эхо Москвы. Мне Леша интересен, особенно в те моменты, когда мы общались, и он не был под судами и следствиями, был активен, полон планов. Это было интересно. Я не думаю, что я хотела бы, чтобы он стал президентом, честно скажу. Он все-таки, особенно на данный момент, стал очень радикален, очень жесток. Мне, как человеку немолодому, хочется кого-нибудь погуманнее на этом посту. Я уже от жестких устала. Мне уже лучше Гавел, чем какой-то жесткий политик. И я понимаю, что Россия схавает Гавела и косточек не оставит, и переварит все в своем желудке, и Россия, наверное, обречена на каких-то жестких руководителей. Но если про меня — то я от жестких устала. Поэтому Леша — не мой президент.
Но с другой стороны, наблюдая все, что происходит с ним со всеми судами, процессами и приговорами, я поняла, что для меня это опять мученик, которого ни за что ни про что лишают лучших лет жизни. Для меня это однозначно. Поэтому мой это политик или не мой — это абсолютно не имеет значения, я его поддерживаю и надеюсь, что он не будет сломлен.
Синдеева: Это не является тайной, я могу сказать в эфире. Ты усыновила дочку, когда она была совсем маленькая. Мы очень много на эту тему делали много разных программ и марафонов, мы своей миссией делали, в том числе, информирование людей о том, как это возможно сделать, что есть стереотипы, в которых мы все живем. Ты была, по-моему, участником марафона.
Сорокина: В чем-то я участвовала, да.
Синдеева: Ты можешь сейчас поделиться этим опытом? Все же боятся.
Сорокина: Сейчас страхов стало гораздо меньше.
Синдеева: Гораздо меньше, но они все равно остаются. У меня в гостях был Роман Авдеев, банкир. У него 19 усыновленных детей.
Сорокина: Это уже семейный детский дом.
Синдеева: Он сказал: «Мы стараемся и все сделали для того, чтобы это не превратилось в детский дом».
Сорокина: Нет, это все равно детский дом, я против каких-то массовых усыновлений. Если семья — то это какая-то индивидуальная работа. А если это большое количество людей, то это уже детский дом все равно. Может, в лучших условиях, может, с лучшими гувернерами, а не няньками. Но это совсем другая история.
Синдеева: С чем ты таким столкнулась, о чем бы ты могла вести речь?
Сорокина: Это у каждого очень индивидуальная история. Я могу себя и от тех, кто примерно в это время усыновлял детей, похвалить за то, что…. у меня дочке сейчас 12 лет, соответственно, 12 лет назад я начала поиски. В то время это было куда менее такой популярной открытой темой. Это все было более закрыто, менее модно в хорошем смысле. Все было труднее, стереотипов было куда больше и больше было бюрократических преград.
Я считаю, что те, кто прошел тогда этот путь и не сделал из этого тайны, а говорили об этом, в определенном смысле сдвигали общественное сознание. Могу сказать, что я своим примером, потому что за руку водила огромное количество своих знакомых, которые выходили на меня с просьбой помочь им советом или действием, вплоть до того, что я приводила их за руку, вместе искали для них их судьбу. Несколько лет этим занималась, две книжки маленькие написала по этому вопросу.
Это продолжалось несколько лет, потом я отошла, подумала, что я некоторую миссию свою выполнила, пускай другие уже по живому следу пройдут свой путь. И сейчас, не далее, чем в прошлом году, раза 3 ко мне обращались больше за советом-поддержкой и поговорить, потому что всегда нужно выговориться и желательно с тем, кто имеет этот опыт. И вот раза 3 я говорила с людьми и понимаю уже, что эмоционально и практически это стало проще. Для многих уже понятно — как. А для меня даже было не понятно, как, я не понимала цепочку действий. Сейчас это все говорится и пишется.
Во-вторых, эмоционально проще, потому что в той же Москве очень многие имеют этот опыт. В больших городах это вообще частая история, это не так сложно психологически. Но остается главный отрезок пути, который каждый должен пройти лично — это поиск своего ребенка. Это самое трудное. Некоторые говорят, что ерунда — первый который. Бывает и так — первый который. Некоторые принципиально — первый который, того и берут, у некоторых так случаются, что сразу находят своего ребенка. Но у других это не так. Другие проходят целый путь в поиске своего. И тут не знаешь, кто прав — кто неправ.
Синдеева: А в какой момент ты ей сказала, что она приемная?
Сорокина: Я очень рано это ей сказала, она как-то с этим росла. У меня не было другого варианта, обязательно нашелся бы кто-то, кто из-за угла прибежал бы и крикнул. Зачем мне эти ужасы? Я ей сказала так рано, что она с этим ощущением росла. Иногда это имеет свои неприятные выплески, потому что вдруг она мне может сказать: «Ну я же детдомовская». Недавно это как раз было, что она мне так сказала. Я просто ее усадила и сказала: «Тоня, по какому праву ты говоришь мне, что ты детдомовская? Я взяла тебя, когда тебе было несколько месяцев, из Дома ребенка, ты нюхом не нюхивала, что такое детский дом. Про Дом ребенка ты ничего не помнишь, не правда ли? Я меняла твои памперсы, я кормила тебя из соски, я учила тебя ходить. Ты — домашняя девочка. Какое ты имеешь право говорить мне, что ты детдомовская?». Вот как-то так объяснились. Я довольно жестко говорила с ней на эту тему. И она, мне кажется, что-то поняла. Всякое бывает.
Синдеева: У нас заканчивается программа. Последний факт, я даже не полезла в интернет искать, решила у тебя спросить. В 2013 году Сорокиной присужден 10-й уровень журналистской твердости по шкале Мооса по версии Игоря Яковенко. Я когда это прочитала… Что это такое?
Сорокина: Я тоже когда-то слышала это краем уха, но я не знаю, что это. Я думаю, что это не что-то серьезное. Наверное, Яковенко что-то где-то, говоря о профессии, сказал.
Синдеева: То есть тебе не вручали сертификат, твердость не проверяли?
Сорокина: Нет, конечно. Я думаю, это просто было сказано в каком-то интервью, возможно, я себя льщу надеждой, за последовательность действий в этой профессии. Но не более того. Такая смешная была история.
Синдеева: На этой прекрасной позитивной ноте мы заканчиваем программу.
