Владимир Познер — человек необычной судьбы. Только став совершеннолетним, он впервые оказался в СССР. А произошло это потому, что отец его еще мальчишкой эмигрировал с родителями в Берлин. Потом долгие годы жил в Париже, где первого апреля 1934 года и родился маленький Володя. Во времена фашистской оккупации семья была вынуждена перебраться в США. Потом вновь Германия. И, наконец, возвращение на родину. Владимир Познер в детстве разговаривал только по-французски и в пятнадцать начал учить русский язык. Вообще, как говорит сам Владимир Владимирович, Познеры обладают недюжинными лингвистическими способностями. Его брат Павел — ученый, доктор наук, занимается историей средневекового Вьетнама, защитил диссертацию в Сорбонне.

Сегодня Владимир Познер — известный тележурналист. Его программы знают во всем мире. И свое мастерство он не только деликатно демонстрирует с экранов телевизоров, но и передает новому поколению: вместе с женой Екатериной Михайловной Орловой он открыл школу телевизионного мастерства для журналистов региональных телекомпаний. Кстати, сын Екатерины Михайловны Петр является заместителем главного редактора Дирекции информационных программ НТВ; дочь Владимира Владимировича Катя — пианист и композитор. Выйдя замуж за немца, она вместе с детьми Машей и Колей живет сейчас в Берлине. Сам же Познер известен не только как главный «кулинар» российского телевидения, но и как истинный знаток французской кухни.

— Владимир Владимирович, Вы были одним из переводчиков «Авторизированной автобиографии «Битлз». Книга вышла в Америке в 1990 году. Почему именно «Битлз»? Единственный ли это перевод и что для вас работа переводчика?

— Дело в том, что, будучи студентом биофака МГУ, к четвертому курсу понял: биологом не стану. К этому моменту я уже достаточно серьезно увлекался переводами. Главным образом английских поэтов елизаветинского периода, то есть первой четверти XVII века. А когда уже окончил университет, стал зарабатывать научными переводами, работая с биологической, медицинской, химической литературой. Для души переводил поэзию.

Не знаю как, но некоторые мои попытки оказались у Маршака. Известно, Самуил Яковлевич был мэтром перевода. И он позвонил мне, пригласил на встречу. Естественно, я был страшно взволнован. Вот наконец мы встретились, и он сказал, что у меня есть некоторые способности, зато никакой техники. Предложил работу литературного секретаря. Конечно, я согласился. Это был замечательный опыт. Самуил Яковлевич дал мне гораздо больше, чем просто искусство перевода. Он подарил мне литературу.

Года через два Маршак сказал, что некоторые мои переводы уже можно публиковать. Предложил помочь. Я по гордости отказался. Решил отнести переводы четырех стихотворений в журнал «Новый мир». Но будучи все-таки человеком иронического склада, на всякий случай перепечатал еще четыре стихотворения — уже в переводе Маршака. Не Бернса, которые все знают, а Киплинга, Блейка. И пошел в «Новый мир». Заведующая отделом поэзии отнеслась ко мне холодно. Сказав, что журнал не интересуется подобным, попросила прийти через неделю. Я пришел. Оказалось, что все стихотворения не интересны и довольно серы. На мои слова благодарности она переспросила: за что? Я и сказал, что среди этих переводов четыре — переводы Маршака и если она не смогла отличить руку мастера от руки начинающего переводчика, значит, я неплохо работаю. Скандал был!.. Из «Нового мира» позвонили Маршаку. Он, назвав меня хулиганом, хохотал. Это и был мой первый опыт. Потом уже вышли некоторые стихи и даже проза в моем переводе. Кое-что было опубликовано в нескольких номерах «Иностранной литературы». И все-таки со временем я пришел к выводу, что не буду заниматься только переводческой деятельностью. Продолжаю любить эту работу, она интересная, хотя и в какой-то мере безнадежная: никогда перевод не может в полной мере соответствовать оригиналу. Так что книга о «Битлз» не случайна.

— Работа над книгой никак не связана с песней «Back In The USSR»?

— Конечно, нет. Я не оригинален и считаю «Битлз» поразительным явлением. Необъяснимым, неповторимым и уникальным. Потом — работа была легкая. Ведь это не художественная проза, не высокая литература. И оригинал написан Хантером Дэвисом достаточно незатейливо.

— В журнале «Дружба народов» Вы выступаете уже не в качестве переводчика, а со своими «Мыслями вслух».

— Да, в течение двух лет раз в месяц я пишу небольшое эссе по поводу. Начиналось все тоже случайно. И, как мне сказали, после моих публикаций стала расти подписка на журнал. Это очень польстило моему самолюбию. Ведь, как мне кажется, вся деятельность пишущего человека, и вообще всех, кто занимается журналистикой, заключается в наличии обратной связи. Иначе эта работа бессмысленна. Искусство может пролежать много десятилетий, а потом оказаться востребованным. Искусство живет долго, а вот журналистика — сиюминутна. Это ведь ремесло. И тут не надо обольщаться.

— Вы однажды признались, что Вы случайный человек в журналистике. С чем это связано?

— С тем, что я совершенно не думал становиться журналистом. Никогда. Если бы не случай. Мне позвонил приятель и рассказал, что создается новое информационное агентство АПН (Агентство печати «Новости»), куда ищут людей со знанием иностранных языков. Мне это показалось интересным, тем более что я хорошо владею французским, английским, и решил попробовать. С этого все и началось.

— Судьба Вам дала шанс.

— Еще римляне говорили: лови момент... Это правильно. Только чаще всего мы не знаем, что это и есть тот самый важный момент в жизни. И чтобы не пропустить важное, я считаю, нельзя пропускать ни одного предоставленного шанса. Сначала надо пробовать, а потом уже решать, на правильном вы пути или нет.

— На нашем телевидении многие изначально получили нежурналистское образование. А потом волею судеб стали яркими личностями.

— Должен сказать, что не верю в журналистское образование. Также не верю, что можно научиться быть писателем, художником. Да, можно научиться рисовать перспективу, класть тени. В журналистике тоже есть своя техника, которой можно научиться. Но научить быть журналистом нельзя. Для этого должно быть что-то внутри. Это все-таки несколько специфическая профессия. И, действительно, люди наиболее яркие — это люди в основном не имеющие журналистского образования, а уже поработавшие в других сферах. Это верно и в печати, и на радио, и на телевидении.

— Даже совершенно серую личность можно превратить в звезду благодаря телевидению.

— Есть понятие узнаваемости. Если я постоянно читаю газеты, то со временем стану выделять некоторых журналистов. Запомню их фамилии. Но не узнаю их на улице. То же происходит и с радио. С телевидением по-другому. Я когда-то произнес фразу, звучащую гораздо жестче, чем сказали Вы: если каждый день показывать один и тот же лошадиный зад, то будут узнавать и его.

Но телевидение отличается еще и тем, что если вы перестали появляться на экране, то послезавтра вас перестанут узнавать. Знаете, что такое звездная болезнь? Когда люди, работающие на экране — а узнают их сразу, — начинают думать, что из себя представляют что-то необыкновенное. Ведь можно стать общенациональной фигурой в два дня. Или, как со мной случилось, — в один день. Помните, телемост Ленинград — Сиэтл? За один вечер меня узнала вся страна, люди спрашивали: кто такой Познер? И за это, кстати, существует расплата. Заключается она в том, что вас так же быстро забудут.

— Тогда нужно соответствовать?

— Надо понимать, для чего вы работаете на телевидении. Если сумели отвлечься от своей узнаваемости, если понимаете, что весь смысл работы — зрители, что у вас нет долга ни перед начальством, ни перед какой-либо партией, ни перед властями — только перед зрителем. Если вы это сумеете в себе холить и лелеять, то есть шанс, что вас забудут не так быстро.

— Владимир Владимирович, у Вас было несколько программ, в которых Вы выступали в роли ведущего.

— В телемостах. Но это не были регулярные передачи. В программе «Воскресный вечер с Познером» на московском телевидении. Потом я уехал в Америку почти на шесть лет, где делал программу «Познер и Донахью». Вернувшись в Россию, одновременно стал работать в программах «Мы» и «Если...». Потом я отказался от передачи «Если...» и начал делать «Человек в маске». Потом «Мы» несколько трансформировалась, и появилась программа «Время и мы». Вышли в эфир пять передач. И был провал, который я пережил очень тяжело. Поскольку вообще не привык проваливаться. А кроме того, я уже не в том возрасте, когда легко выбираешься из ямы. А теперь отказался и от «Человека в маске». Появится программа «Мы и время». Надеюсь, что она действительно будет хорошей, народной программой. Я имею в виду, что она будет заниматься проблемами рядового человека. И будет абсолютно актуальна.

— Очень часто зритель воспринимает ведущего как автора программы.

— И часто заблуждается. Скажем, программой «Человек в маске» руководила Кира Александровна Прошутинская. Придумали ее Алексей Алешковский и Мэри Назари. Я же был лишь ведущим. Это была хорошая программа. Но она не позволяла говорить об актуальных проблемах. В частности, о предстоящих выборах. Новая же программа «Мы и время» — другое дело. Она будет нацелена на самые острые и важные проблемы, в ней примут участие ведущие политические фигуры. Главная ее цель — мотивировать людей голосовать. Я абсолютно убежден, что каждый гражданин обязан голосовать. Никакой демократии без выполнения гражданского долга быть не может. Каждый должен понимать, что от него действительно многое зависит.

— Выбирая Ельцина, мы представляли, что хотим.

— Мы это представляли нечетко. И то же было при выборе Думы. Можно голосовать сердцем, можно печенью, желудком, еще целым рядом органов (улыбается). Я же предлагаю голосовать головой. И ясно представлять, почему выбор пал на этого кандидата, знать, что вы хотите, выбирая его.

— Вы действительно думаете, что журналист должен всегда находиться в оппозиции к власти?

— Природа власти такова, что она неизбежно скрывает от людей правду И журналист обязан в этом смысле противостоять ей.

— Владимир Владимирович, Вам не кажется, передачи «Моя семья» и «Человек в маске» в чем-то схожи?

— Нисколько. Идея о маске не является патентованной. А по своей сути эти программы совершенно разные. Аудитория разная. Не говоря уже о том, что «Моя семья» — тот жанр, который мне совершенно чужд. Кроме того, есть серьезные основания полагать, что порой за маской в «Моей семье» сидят актеры. Об этом уже писали. И никто этот факт не опроверг. Точно знаю, что у нас на передачах подобного не было. Я бы этого не допустил.

— Потому что отношение к профессии более уважительное?

— Отношение к зрителю. Нельзя обманывать зрителя. Вы знаете, Габриэль Гарсия Маркес считает себя журналистом. И у него есть маленькое эссе, где он размышляет на тему соотношения профессионализма и этики в журналистике. Он говорит, что отделить этику от журналиста равно тому, чтобы пытаться отделить муху от жужжания. Замечательный писательский образ. Понимаете? На самом деле журналист, поступающий неэтично, то есть обманывающий публику, уже не профессионал. Коль скоро подобное происходит — это можно назвать как угодно, но никак не журналистикой.

— Вы правда считаете: чтобы стать профессионалом, надо читать умные книжки, вести правильный образ жизни, и тогда вам будут платить большие деньги?

— (Рассмеялся.) Не думаю, что я именно так когда-либо говорил. Чтобы стать профессиональным журналистом, телевизионщиком, конечно, нужно быть эрудированным. До нас существовало множество людей, более умных, чем мы с вами. И то что они писали — стоит прочитать. Начиная с древних греков. Сотни, сотни и сотни выдающихся умов. С другой стороны, если работаешь на телевидении, нужно следить за собой. Все-таки люди смотрят на тебя. Экран обязывает. А что касается сугубо профессионального мастерства: умения общаться, умения говорить, словом, владения профессией, — если это у вас есть, скорее всего вам будут много платить, потому что за вас будут бороться разные телевизионные каналы.

— Владимир Владимирович, Вы — президент Академии российского телевидения. И Ваша академия наряду с другой деятельностью каждый год вручает премию ТЭФИ лучшим телевизионщикам. Насколько объективно Вы оцениваете претендентов?

— Настолько, насколько могут быть объективны тридцать профессиональных, очень разных телевизионных судей. Лучше было бы, если бы нас было гораздо больше. Но я хочу кое-что напомнить Вашим читателям. Нобелевская премия, которая, безусловно, считается высшей в мире, была учреждена в 1901 году. Как Вы знаете, Антон Павлович Чехов умер в 1904 году — и не получил Нобелевскую премию. Лев Николаевич Толстой умер в 1910 году — он тоже не получил премии. Если постараться вспомнить, кто в те годы получил премию по литературе — никого не вспомнить. Это к вопросу об объективности. Все-таки человек субъективен.

Конечно, мы, вручая премию ТЭФИ, субъективны. Но стремимся к объективности. И коль скоро это профессиональная премия, то надо было бы вручать и за лучший костюм, и за лучшее освещение, и за лучшие декорации, и за лучшую прическу. Телевидение делается множеством разных профессионалов. Но чтобы отметить всех достойных, нужна не академия, а что-то вроде общенациональной гильдии, куда входили бы сотни, если не тысячи людей, работающих на телевидении. Они бы выделяли из своей среды номинантов. Голосование было бы многоступенчатым. Но пока это мечты...

Сейчас я хочу сказать без оговорок, что считаю вручение премии ТЭФИ очень полезным. Несмотря на очевидную недоброжелательность большого количества телевизионных критиков. Академия своей премией пытается установить некоторый профессиональный уровень, показать, что такое хорошо и что такое плохо.

— Что нас ожидает нового в следующем году?

— Пока трудно сказать. Академия нащупывает свой путь. Я остаюсь при своем мнении, что надо стремиться создавать отделения академии телевидения по всей стране. И должны быть местные, региональные ТЭФИ. На Дальнем Востоке, на Урале, в Сибири. Конкурс будет и региональным, и всероссийским. И это должно снять много вопросов.

— Вы, я знаю, еще и на радио выступаете.

— Каждый понедельник с восьми до десяти вечера на Радио 7/На Семи Холмах у меня прямой эфир. Я очень люблю радио. Радио — королева журналистики. Оно быстрее телевидения, быстрее журналов и газет реагирует на происходящее. Немедленно. Во-первых. Во-вторых, на радио программа может идти и три, и четыре часа, нет жестких рамок ТВ. Да и много дешевле она. В-третьих, радио демократично. Позволяет вести диалог со слушателем в прямом эфире. На телевидении это стоит очень дорого, ну а в газете — только как письма читателей. Наконец, радио требует от журналиста умения выражать свою мысль сжато и понятно, что само по себе замечательно. И я обожаю эту работу. Если бы я был вынужден выбирать что-то одно, я бы выбрал радио.

— Владимир Владимирович, Вы ведете много интересных программ. Есть какие-то определенные мысли, которые Вы каждый раз хотите донести до зрителя, до слушателя, до читателя? Что-то наиболее важное?

— Хороший вопрос... (задумался). Да. Иначе бы я не занимался этим. Совершенно очевидно. Думаю, не одна мысль, а некая их совокупность.

— Мировоззрение?

— Некоторое отношение к жизни вообще. Я думаю, что в каждом журналисте сидит проповедник. Есть проповедь о ценностях жизни, о том, что действительно хорошо и что плохо, о том, как надо жить и т.д. Я, например, чрезвычайно болезненно воспринимаю несправедливость. Когда-то думал, что острота восприятия пройдет со временем. Не прошла. Есть вещи, которые я не могу видеть, не могу слышать. Во мне что-то восстает. И, наверно, то, что я делаю, отчасти отражение этого.

Не могу видеть, когда людей лишают надежды. Ведь человек без надежды способен на самые страшные поступки. На убийство, на насилие. Собственно, мы являемся свидетелями этого. И вот мои старые программы, и новые программы, и «Мысли вслух», и радиопередачи — это все одно и тоже: стремление поддержать надежду. Так что на Ваш вопрос я ответил бы: это не работа, это я так выражаю самого себя, это мой образ жизни.

— Как Вы считаете, какой Вы человек?

— Обо мне говорят, что я эрудированный человек, много читавший, много видевший, хотя журналист — профессия поверхностная. О многом — слегка, глубоко — ни о чем. Наверно, я неодномерный, но с большим количеством интересов. Например, спорт очень люблю, музыку, книги, общаться с умными людьми...

— Умея общаться на разных языках, лучше узнаешь мир?

— Да. Однозначно. Я думаю, ничто лучше не выражает основу национального характера, как язык и народная песня.

— А кто для Вас самый приятный человек в общении: русский, француз, американец, может быть, японец?

— ... (задумался).

— Или собака?

— (Рассмеялся.) Собаки замечательны в общении, по крайней мере мои знакомые собаки. У меня, кстати, складываются быстро хорошие отношения со всеми животными. Они мне всегда радуются. Если серьезно, наверно, надо перефразировать Ваш вопрос. Я бы сказал так: с кем мне проще общаться? Для меня легкость общения зависит и от языка. Зависит и от психологии. Все-таки вряд ли я могу ответить на этот вопрос однозначно. Мне проще общаться с умными людьми. Не обязательно обаятельными. Русский он, француз или американец. Другое дело, что существуют свойства ума, и они меня восхищают. Есть французский ум, есть русский, есть еврейский, американский, английский.

— А у кого интереснее юмор?

— Я очень люблю еврейский юмор, может быть, потому, что он всегда направлен в собственный адрес. Это умение смеяться над собой. Достаточно почитать Шолом-Алейхема, Зингера, чтобы понять этот уровень самоиронии. Очень люблю английский юмор, потому что он сдержанный, всегда немножко недоговоренный. А что касается русского или американского юмора, они в чем-то похожи. Это такой, знаете ли, хохот, смех от пуза.

Если говорить о русском политическом юморе, то он точно не имеет себе равных. А с другой стороны, где вы возьмете таких политических деятелей? (Улыбается.) Юмор все же очень национален. Был я когда-то в Японии, причем я не знаю ни языка, ни истории этой страны, и понял, что мой юмор там не проходит, он принципиально другой. Это другая культура. Думаю, мне ближе английский и еврейский юмор.

— Вы любите спорт. В чем это выражается?

— Я очень эрудирован в области спорта. Люблю смотреть хорошие спортивные соревнования. Болельщик же я не очень... Сейчас занимаюсь спортом, чтобы поддержать форму. Я работаю на телевидении и обязан за собой следить. Вот и слежу. Занимаюсь на разных тренажерах, бегаю, играю в теннис. Иногда удается поиграть в бейсбол. Серьезная игра.

— Есть ли на свете человек из ныне живущих, наиболее Вами уважаемый?

— Нельсон Мандела.

— Очень неожиданно.

— Он сделал неслыханное и невозможное для своей страны. Если говорить о людях вообще, то Пушкин. Я обожаю Александра Сергеевича. Вот если отвечать на вопрос: у каких трех персонажей всех времен и народов я хотел бы взять интервью, первым я назвал бы Пушкина. Почему его? Потому что убежден, что получил бы ни с чем не сравнимое наслаждение от общения с ним. Насчет двух других... Очень трудно, все-таки столько людей... Я думаю, Леонардо да Винчи. Так случилось, что я довольно поздно увидел его полотна. Когда, наконец, меня выпустили за кордон в восьмидесятом году, мы с супругой поехали в Париж. И, конечно, пошли в Лувр посмотреть «Джоконду». Про себя я думал: «Джоконду эту я уже видел в репродукциях тысячу раз. Да и вообще — если не говорить, что написал ее Леонардо, а сказать, что, мол, работа Ивана Ивановича Иванова, то никто и смотреть не будет. Все это снобизм».

Пришли мы с женой, а перед картиной просто первомайская демонстрация. Толпы японцев, все в наушниках с аудиогидами. Мы ждем, когда наконец отойдут. Отошли — мы подошли. И мне не стыдно вам признаться: я заплакал. Потому что был потрясен и счастлив, потому что и в самом деле это невыразимая картина. Как? Как можно было сделать такое? Для меня это тайна. Потом я был во Флоренции, в Галерее Уффици. В залах картины расположены по темам. И вот я попал в зал с темой «Поклонение волхвов». Огромный зал, что ни картина — то шедевр. И вдруг взгляд попадает в проем — на той стене висит неоконченная картина Леонардо. И все меркнет перед ней. И притягивает как магнитом. Но вдобавок Леонардо был и изобретатель, и естествоиспытатель. Кроме того, он был необыкновенной силы — гнул железные кнуты. Был необыкновенно красив, но никогда не женился. И кто такая Джоконда? Его любовь? Дорого дал бы, чтобы взять у него интервью. Дорого... Третьего не могу назвать. Есть несколько кандидатов.

— Владимир Владимирович, если я не ошибаюсь, Ваш отец работал в Голливуде?

— Мой отец работал в американской компании Метро-Голдвин-Маейер, в Нью-Йорке, И не в творческой части, а в организационной. Начинал с дубляжа, а потом стал заниматься прокатом картин Эм-Джи-Эм в Европе и в Латинской Америке.

— Неужели Вам не хотелось снимать кино?

— Я не могу сказать — нет. Но если бы захотел снять фильм, он был бы документальный. Есть другие вещи, которые я хотел бы сделать. Телевизионные.

— Какие?

— Я уже много об этом говорил. Мне бы хотелось посвятить остаток своей телевизионной жизни тому, чтобы брать интервью у людей во всем мире, чья деятельность изменила жизнь, повлияла на миллионы и миллионы людей. Этих людей я называю влиятельными персонами. Среди них есть и знаменитости, и такие, о которых никто не знает. Например, кто тот человек, который придумал микросхему? Он же круто изменил нашу жизнь. Меня очень интересуют эти люди. Причем раскрыть их не в студии, а на их территории — дома ли, на работе ли. И не за день, а за неделю общения. Сделать такое неспешное интервью. Не поддавливать человека, а раскрывать, рассказывать о нем. Потом можно будет разослать этот материал по школам, по библиотекам, по видеотекам. Эти люди ведь уходят. Через пятьдесят лет интересно будет увидеть интервью с таким вот человеком...