Игорь Кириллов, пожалуй, — самое узнаваемое лицо советского телевидения, его символ. 30 декабря 1989 года стало последним днем, когда Кириллов вел программу «Время». Впрочем, в следующем году молодые телеведущие программы «Взгляд» пригласили его к себе — «для связи поколений». В интервью Наталии Ростовой Игорь Кириллов рассказал о своей дикторской карьере, о том, как менялось советское телевидение, о пропаганде, цензуре и отношении к первым лицам государства.

— Советская журналистика начала меняться с приходом Михаила Горбачева. Как вы это почувствовали на себе?

— Нового образа жизни, какой-то определенной свободы слова с приходом Горбачева мы не чувствовали. Я знал, что стало полегче в какой-то мере, но особой перемены я не почувствовал. Работали как и прежде — на идею, на партию, на позитив и так далее. Но телевидение оставалось еще искусством, не просто средством массовой информации, как сейчас, а искусством. Оно несло в массы то, что в основе каждого искусства лежит: хорошее, доброе, просветительство.

— Вы сказали, что с приходом Горбачева ничего не изменилось. Правда не изменилось? Ведь была объявлена политика гласности, появились новые темы в печати…

— Это была такая гласность… Еще поверхностная. Конечно, изменилось, стало посвободнее, но ТАСС был по-прежнему указом. И, конечно, выпуски новостей начинались с первого лица государства, с генерального секретаря. Супруга Горбачева Раиса Максимовна, замечательная женщина, сопровождала его в поездках. И когда его встречали на заводах, с цветами, она, как сейчас помню, на каком-то заводе за Уралом, сказала: «Пойдем через другой вход». А там было грязно — нормально! И прекрасный разговор с рабочим у него получился. Это шло на «Орбиту». А требование у нас было такое — сверять все с ТАССом, так вот там все было по-другому. В итоге перемонтировали материал. Вот вам горбачевская перестройка — то же самое, что было, только немного смягчилось.

— А когда Вы на самом деле почувствовали изменения?

— Где-то после 1990-го года, в 1991-92-м. Очень тяжелые годы, очень неустойчивое положение было и политическое, и социальное, но свобода была. Свобода — свободой, но она должна быть ограничена рамками, чтобы не возбуждать в народе ненужные эмоции. Определенная свобода есть и сейчас. Но все равно, если вы обратите внимание, по всем каналам строятся новости примерно так, как строились в свое время программа «Время»: первое лицо государства — первое место, как передовица. И так идет не только у нас, так принято во многих странах.

— Вы долгое время назывались дикторами, а потом эта профессия вовсе исчезла. Как я понимаю, Вы до сих пор об этом сожалеете?

— Называлась наша профессия «дикторы», но мы выполняли не просто дикторские обязанности. Многие из нас были и журналистами, и корреспондентами, и репортерами, и ведущими постоянных рубрик — по вопросам, в которых были компетентны. Светлана Жильцова, например, потрясающе знала английский язык, вела уроки английского, и ее даже приглашали поработать на Би-би-си, в Лондон, вот такое у нее было замечательное произношение. Аллочка Данько была врачом по образованию и вела «Мамину школу». Сейчас, к сожалению, мало кто помнит их имена, но каждая из них представляла из себя интереснейшего человека. Хочу вспомнить и Юру Николаева, который до сих пор востребован. Он вел потрясающие передачи музыкального направления, они были очень популярны. Музыкальные программы, детские. С детьми всегда хорошо общался, не сюсюкал, мог найти общий язык, но при этом все равно он назывался диктором.

Вы знаете, давным-давно, еще до прихода Горбачева, еще в 60-х годах прошлого века, в программе «Время» наши друзья-соперники-журналисты решили избавиться от дикторов. Почти целый год программа шла в исполнении журналистов, но, правда, к концу 1968-го года все встало на свои места. А с приходом нового председателя Гостелерадио Сергея Григорьевича Лапина (возглавлял советское телевидение с апреля 1970 по декабрь 1985 года) начался такой культ дикторов, что дальше ехать некуда. Это был период так называемого застоя. Может, этим можно объяснить то, что, когда произошла третья русская революция (как я ее называю) 1991-93 годов, профессию дикторов вычеркнули из нашего лексикона. Дикторов заменили телеведущие, журналисты.

Однажды я был в командировке в Канаде, нас пригласил местный профсоюз. И назывался он интересно — драматургов и артистов телевидения. Я не удержался, спросил: «У вас свой телетеатр есть?» (А у нас в то время был, на площади Журавлева, в бывшем филиале театра Моссовета.) Они удивленно на меня посмотрели и сказали, что каждый человек, выступающий на экране телевидения, и есть артист. Это и дикторы, и комментаторы, и специалисты, и обозреватели, и министры, и премьер-министр. Когда, говорят, премьер-министр Канады выступает на телевидении, он уже артист телевидения. Подразумевается, что в основе этой профессии лежит ораторское мастерство. А ведь в каждом человеке, который занимается этой профессией, развивается природный артистизм, как бы профессия ни называлась: ведущий, телеведущий, диктор, комментатор, обозреватель.

— Вы говорите о своих коллегах… Мне интересна роль диктора, который был связан с политическим вещанием. У нас выросло уже целое поколение, которое не жило в Советском Союзе. Для этих людей как бы вы объяснили, чем занимались, как диктор советского телевидения?

— Мы играли роль с точки зрения политической, как вы говорите, или — идеологической. Конечно, диктор — это не просто профессия, это должны были быть люди, которые могли бы грамотно, убедительно, искренне доносить очень важные вещи. Те вещи, что составляли суть той жизни. Конечно, у нас была, может, несколько упрощенная роль — чтобы мы передавали не свои идеи, а идеи партии, идеи руководства страны. В этом заключался смысл. А потом это все сошло на нет…

Сейчас вы видите, что ведущие политических, информационных программ читают текст, который утвержден или даже написан самим выступающим (это не имеет значения) по суфлеру. Суфлер играет положительную роль — в том, чтобы соблюдать хронометраж, но, к сожалению, он снижает естественное, человеческое, свойственное каждому в его артистической природе. Поэтому такого живого, сопереживающего глаза, тональности мы уже не чувствуем. А вы заметили, что темп речи сейчас убыстрился? Ни во Франции так быстро не говорят, ни в Испании. Такое ощущение, что мы стали совершенно нерусскими людьми, ведь русская речь подразумевает раздумье, второй план, паузы…

А тогда перед зрителями были люди, которым можно доверять, верить, которые были искренни в том, о чем они говорят. Приведу такой пример. Однажды мы с моей партнершей в программе «Время» работали не на кремлевскую часть, как мы ее называем, а на «Орбиту» номер 1, то есть на Камчатку, Чукотку… И у нас было сообщение, что в Соединенных Штатах Америки произошло землетрясение, погибло много людей, несколько тысяч. Это было эмоциональное сообщение, но моя партнерша к этому отнеслась не то, чтобы формально, но с таким холодом, как будто где-то в курятнике погибло сто цыплят. И до чего же был внимателен зритель того времени! Она получила очень много писем. Мы думали, что вы — хороший, добрый человек, говорилось в них, а вы так отнеслись к тому, что произошло в Америке; пусть мы не дружим с Америкой, но ведь погибли женщины, дети, старики… Вот что значит правильное отношение к тому, что ведущий, диктор или комментатор говорит. Важно не просто нести информацию, а все-таки быть человеком, который вместе с вами сопереживает то, о чем вам рассказывает. Констататоры фактов и есть дикторы.

Я не хочу критиковать молодое поколение ведущих, но многие из них как раз напоминают Диктора Дикторовича и Дикторину Дикторовну, тех, что работают на вокзале: «С пятой платформы отходит поезд номер семь, Москва-Бердичев».

— Скажите, а вы сами писали тексты, которые потом произносили в эфире?

— Конечно, нет! Основой наших текстов был ТАСС. Я еще так говорил: «ТАСС для нас указ». Я даже больше скажу: когда приходило какое-то сообщение ТАСС, его редакторы часто для хронометража уменьшали, выбрасывая подробности в корзину. Так я залезал в корзину, чтобы комментарий прочитать, увеличить свои знания об этом факте, чтобы быть наполненным тем, о чем я буду рассказывать.

О профессии можно говорить долго, но в ее основе лежат три кита, о которых нам рассказывала великая учительница — Ольга Сергеевна Высоцкая. Это вообще одна из первых дикторов малострочного, экспериментального телевидения в 1931 году, тогда даже еще названия «телевидение» не было, было «радиовидение». Она рассказывала о том, что были три кита: что я говорю, кому я говорю и ради чего, зачем я говорю. Свою оценку факта, о котором рассказываю, я, конечно, не скрываю, передаю ее вам, зрителю. Я не настаиваю на факте, но подтекст должен быть: «Я думаю, это так, хорошее дело. А вы как думаете?».

Помню, Борис Николаевич Ельцин собрал в «Останкино» всех, кто работал на Центральном телевидении. Посмотрел на Доренко и сказал: «Вот этот диктор мне нравится». А тот пробурчал: «Я не диктор, я журналист». «Что-что он сказал?» — переспросил Ельцин. «Он, — говорят ему, — говорит, что он не диктор, а журналист». «А, ну вот я и говорю, этот диктор мне нравится». Так что Борису Николаевичу было все равно, кто ты — диктор или журналист. Ты должен быть человеком, личностью, убежденным и убедительным рассказчиком сообщений, которые тебе доверено передавать народу. Вот и все.

— Игорь Леонидович, я понимаю, что основой для вас был ТАСС, как и для других СМИ в то время, но, спрашивая, писали ли вы тексты, я имела в виду подводки к новостям. Или вы ничего никогда, ни одного слова самостоятельно не писали?

— Нет, в то время, конечно, никто ничего не писал, кроме редакторов, но иногда приходилось редактировать и их. Иногда встречалась не очень хорошо построенная фраза в подводке, и тогда можно было, не обижая редактора, попросить: «Можно я по-другому скажу?». Иногда даже в ТАССовских материалах были неточности в русском языке, и приходилось иногда редактировать на свой страх и риск. Правда, на следующий день в «Правде» замечали, что твоя правка была учтена. Это было приятно, но очень опасно — вдруг тебя за эту правку уже завтра не будет на телевидении. Так вот жили. Но как можно сравнивать то время и это? Это невозможно. Как говорят в Одессе, это две большие разницы. Телевидение было и остается зеркалом того, что переживает наша страна. Что бы ни случилось у нас, телевидение становится необходимым источником знаний и новостей. Сейчас она ближе к тому, что происходит в стране.

— А не возникало у вас ощущение лжи в официальных сообщениях? Вы как ведущий, диктор, гражданин не чувствовали ложь? Бывали ли такие моменты?

— Всякое бывало. У меня был страшный момент 1 сентября 1983 года, когда был сбит корейский «Боинг». Пришло сообщение, с которого и надо было начинать выпуск программы «Время». Честное, открытое сообщение о том, что это была наша ошибка, командования ПВО данного округа. И вдруг, буквально когда уже шла шапка программы «Время», прибежал выпускающий редактор Виталий Мирошников, белый как полотно. Он выхватил у меня этот текст и дал мне совершенно другую страницу, тоже ТАССовского материала — на первый пришло эмбарго из ТАСС. За то время, что шла шапка, я успел посмотреть только начало материала, как нас учила Ольга Сергеевна Высоцкая, и конец. У меня даже на какую-то секунду замерло сердце. Все было наоборот! Все было абсолютно наоборот! Другое совершенно сообщение! И настоящую правду об этом эпизоде, не очень приятную, зрители узнали только через тридцать лет. Вот такие бывали случаи. Но что делать, такое время было.

— Прошло тридцать два года, и удивительно, что это до сих пор у вас в голосе отзывается такой болью. Много было таких случаев?

— Не скажу, что много, но бывало. Был еще случай, который я тоже не очень люблю вспоминать. В том же году (это был какой-то тяжелый год) мы передавали в записи программную речь Юрия Владимировича Андропова. Честно говоря, мы — и я, и мои коллеги — надеялись, что с его приходом в стране многое изменится, пойдут реформы, как-то заработает страна, поднимется экономика… Это было 28 сентября, как сейчас помню. Был день рождения Ираклия Луарсабовича Андронникова. Я попросил выходной, чтобы поздравить его, пойти на день рождения, но меня вызвали и пришлось записывать программную речь. Я не знал этого тогда, позже мы узнали…

В ТАСС, который передавал это главное сообщение дня, произошел сбой техники, и совершенно случайно одна часть, шестая, по-моему, из восьми-девяти, была перепутана. Она была из выступления заместителя главнокомандущего Организации Варшавского договора. Тема была совершенно не миролюбивая, милитаристская; генерал армии, естественно, говорил о силе и мощи Варшавского договора… И мне пришлось делать два дубля, потому что было трудно перейти от миролюбия к воинственной теме, а потом снова к миролюбию. Это прошло в эфир. Разве об этом забудешь? До конца будешь помнить. А дело в том, и надо было это знать, что в левом верхнем углу каждого сообщения ТАСС стояли условные обозначения — буквы и цифры. Оказалось, что правильные тексты были только у руководителя Гостелерадио, у руководителя Главной редакции информации, у первого заместителя. Им привозили тексты фелдъегери, в папках, не через технику передавали… Каждый раз, когда я прокручиваю это в памяти, я проклинаю себя за то, что был невнимателен к этим обозначениям в левом верхнем углу ТАССовских сообщений, иначе было бы понятно, что это из другой оперы.

Каждый, конечно, получил по серьгам. Это транслировалось по всем каналам Евровидения, Интервидения, поэтому все видели этот текст на своем языке — английском, французском, немецком. У них был оригинальный текст, и все правильно вышло, а у нас… Они видели мою физиономию и переводили выступление, и в этом месте делали запиночку. Это меня подкосило, конечно. Вовек не забуду и не прощу себе эту ошибку. Но лучше об этом не вспоминать, мне даже нехорошо с сердцем становится.

— А вам не обидно, что лучшие ваши годы ассоциируются с застоем и с пропагандой?

— Каждому человеку дано жить в то время, в которое он проживает на земле. То, что было, то было. Сплыло. Нет, не обидно. Детство было и довоенное, и послевоенное тяжелое. Мы были пропитаны пропагандой — нам внушали и родители, и взрослые, и в школе. А на телевидении каждый редактор был сам себе цензором. Они тоже ведь были воспитаны на той жизни, на той пропаганде — строителя социализма, коммунизма, и так далее. Конечно, многие понимали, что это невозможно, что это нереально, но верили, как-то внушали себе, стремились внушать, чтобы звучать убедительно.

— Был момент — 30 декабря 1989 года, когда вы в последний раз вели программу «Время»…

— Да, но это нормально. Я ведь был потом играющим тренером, художественным руководителем отдела дикторов. И потом я старался всячески освободиться от этой ноши, страшное это дело — быть руководителем такого сложного коллектива. Как мне сказал один из редакторов, сложно руководить коллективом, в котором больше двух гениев. И я это понял на своей шкуре. Я освободился от этого дела, понял, что наши друзья-соперники журналисты выиграли ту битву, которая была в 60-70-х годах, и я начал уступать место. Я это воспринял как естественный переход нашей страны из одного состояния в другое. Я нормально перешел, и около девяти месяцев работал в нашем институте повышения квалификации. Очень хорошая кафедра у нас была дикторов, дикторского мастерства и ораторского искусства.

А в 90-м году меня пригласили Саша Любимов, Влад Листьев и Ваня Демидов (он тогда был режиссером программы) в свой «Взгляд» — передачу, которая имела колоссальнейший успех. Она была очень-очень свободна, демократично-революционна. И вот меня пригласили, когда они организовали «ВиД», я стал ведущим. По эфиру я соскучился за эти девять месяцев. С моей учительницей Ольгой Сергеевной я посоветовался, мы подумали и решили, что надо попробовать, не надо бояться. Хотя пенсия была рядом, и мог бы спокойно уйти… Вообще Молодежная редакция Центрального телевидения была самой главной редакцией. У них был комсомольский задор, в хорошем смысле этого слова, коллектив был потрясающий. Очень хороший период был.

— В тот момент, когда «Взгляд» закрывали, невыход программы был связан с отставкой Эдуарда Шеварнадзе…

— Этого я не помню уже.

— Но тогда был демарш с вашей стороны: вы на «Орбиту» сказали, что «Взгляд» не выходит в эфир по политическим причинам, и это было против политики главы Гостелерадио Леонида Кравченко. Я хотела спросить, это был ваш первый демарш?

— Я не помню! У нас была полная свобода, действительно. С Леонидом Петровичем мы дружны до сих пор, особых конфронтаций не было. Не помню. Но были всякие дела, и литовские, — очень жаркие денечки и часы работы. Но что делать? Это нормальная работа телевидения, радио, прессы. Так и нужно жить — честно, правдиво где-то освещать те или иные события. Если кто-то хочет сказать не то, что говорит комментатор, пусть скажет, ничего страшного нет! Сейчас, правда, уже поднадоели эти ток-шоу, где одни — за, другие — против. То украинские коллеги бог знает что там говорят, то наши… Но вот вам свобода слова — пожалуйста, говорите, что хотите.

— Вы были символом советского телевидения. Думаю, вы — главное лицо информационного вещания…

— Ой-ой!

— Вы — узнаваемый человек, которого знала вся страна. И интересно, как к вам относились первые лица государства. С кем лично вы имели дело? Какие эпизоды можете вспомнить?

— Должен вас разочаровать. Если вы читали «Похождения бравого солдата Швейка» Гашека, то помните, что самое главное — быть подальше от начальства, поближе к кухне. Не встречался я ни с кем из руководителей. Однажды мы транслировали речь Хрущева, после какого-то вояжа его, то ли в Данию, то ли куда-то еще, и сидели там для страховки, и телевидение было, и кино… После этого он пожал нам всем руку. Вот это — самое близкое общение с Хрущевым.

С Брежневым — нет. Однажды мне надо было взять с ним маленькое интервью, после встречи его с Никсоном. 1972 год шел, по-моему. Должен был я его во Внуково об элементарном спросить, о впечатлениях — чтобы он ответил так же, как нашему французскому коллеге Леону Зитрону в Париже. Но — отменили, и в тот момент я даже не знал, почему. Было запрещено. Как потом выяснилось, Леонид Ильич хорошо пообедал во время трехчасового полета из Парижа в Москву. И слава богу!

С Горбачевым я встретился только после его отставки. Мы были с ним в хороших отношениях. Мы были на награждении, в соборном зале Храма Христа Спасителя, у микрофонов, и я ему даже микрофон подвинул, чтобы ему удобнее было. Поговорили потом. Он ведь почти мой ровесник, чуть старше — на год. Когда он пришел к власти, казалось, что вот пришли молодые в руководство страны, перевернут, поставят все на ноги. Но не на те ноги поставлено было потом…

А народ, слава богу, относился ко мне хорошо, с доверием, верили мне. И это главный подарок для меня. И сейчас люди пожилого возраста, когда встречаются со мной, хорошо ко мне относятся. А мне очень приятно…

— Не сказали вы ни про Ельцина, ни про Путина.

— Нет, я с ними не встречался. Что вы! Не нужно это, не главное. Я даже отказывался от приглашений провести концерт в Кремле. Не надо мне было. Я все время отвечал, что занят. И это тоже секрет, раскрою вам. Для того, чтобы хорошо относиться к первым лицам государства, нужно было расширить свою фантазию. Не то, чтобы идеализировать их, но относиться к ним как к настоящим, добрым, хорошим, любящим свою родину, свой народ людям, как к патриотам нашей великой отчизны. И чтобы не разочароваться в этом, лучше было с ними не встречаться.