Интервью газете «Собеседник» (25.11.2010)
– Игорь Леонидович, если б кто-то из ваших поклонников сейчас подошел и спросил, как дела, что бы вы ему ответили?
– Мне трудно ответить на вопрос, что я делаю... Ну, если кратко, ответил бы так: «Доживаю!» Как и все нормальные пенсионеры… Помню, в молодости я разговаривал с гениальным актером и режиссером Евгением Матвеевым. Он мне сказал такую вещь: «Старость – это ужасно!» А я ему отвечаю: «Ну что вы, вы такая легенда, вы полны сил, энергии! У вас такой талант!» А теперь, фактически находясь в таком же положении, я убеждаюсь, что он был прав. Старость – ужасная штука…
– У вас не было обиды, когда вас списали с телевидения? Вот, например, Валентина Леонтьева боролась за то, чтоб остаться в кадре. Делала пластику, угрожала начальству самоубийством…
– Я знал, что это будет. Был готов к этому. Такая участь у нас, телевизионщиков. Полетают, полетают – и нет их… Очень редки случаи, когда ведущий надолго остался в кадре, стариков не любят. Сейчас в кадре только молодые. Такие же люди, как я или Леонтьева, стали исчезать с телевидения в ужасные 90-е годы, времена перемен. Началась война между журналистами и дикторами. Нас обвинили в том, что мы просто «читаем по бумажке», и слово «диктор» стало обидным для телевизионщиков. А ведь на самом деле диктор – это человек, который делает объявления в аэропортах, на вокзалах. А мы были настоящими чтецами, мастерами художественного слова, собеседниками зрителя. Не просто лицо, читающее текст перед микрофоном, а личность! Иногда ведь приходилось очень тяжело. Особенно когда (говорит голосом Брежнева) «дарагой Леонид Ильич» не мог закончить свою мысль. И приходилось это делать за него.
– У Вас уникальный голос. Вас по нему не узнают в магазине?
– Я никогда не работал над голосом. Я же не певец… Этот голос мне достался от отца. А в магазине (говорит голосом мужчины нетрадиционной ориентации) «я говорю совсем другим голосом»!
– Налицо актерский талант… Почему не стали актером?
– Я поступал во ВГИК на режиссерский факультет, но не прошел, меня рекомендовали на актерский. Там проучился год, потом перешел в Щепкинское училище. Закончил курс, поработал два года в театре… А потом мечта быть режиссером привела меня на телевидение. Начал, как и положено, с помощника режиссера. А через два месяца судьба так распорядилась, что я стал диктором. Срочно искали мужской голос для чтения последних известий, и я этот конкурс прошел. В тот же вечер начал работать в кадре, потому что просто больше некому было. И пошло-поехало…
– Но, уйдя из кадра, вы могли преподавать…
– А я преподавал около трех лет в школе телевидения. Но это в итоге сошло на нет. Требования к телеведущим изменились, многому стало незачем учиться. И вообще, можно ли за год подписать человеку диплом о том, что он профессиональный ведущий? Тем более без практики. Раньше уходило на обучение от трех до четырех лет, а то и больше. Но зато эти люди до сих пор в эфире – Ангелина Вовк, Анна Шатилова, Юрий Николаев… Слава Богу, хоть какой-то островок нашего коллектива остался на телевидении. Тем более что в жизни вижу их редко.
– Но денег на жизнь вам хватает?
– Я числюсь на «Первом канале» диктором отдела телепроизводства дирекции оформления эфира. И благодарен, что мне выплачивают зарплату. Иначе мы бы сейчас не шли с вами в магазин. Ведь пенсии не может хватать на достойную жизнь.
– Мы знаем, что у вас умерла супруга. Говорят, вы прожили с ней 50 лет и всегда любили только ее.
– С детства! Мы родились с ней в одних местах, в одном роддоме даже. Жили в одном дворе. Учились, правда, врозь: тогда девочки и мальчики обучались раздельно. Но зато начиная с 7-го класса у нас были совместные вечера, там и началась наша дружба. В общем, с 1947 года уже были вместе. Мы прожили с ней вместе больше пятидесяти лет, и это была моя первая и единственная женщина… Дело в том, что она ведь тоже работала на телевидении – звукорежиссером. После того как родила дочку, пришла работать в «Останкино», которому отдала 33 года. Так что нам было о чем поговорить, у нас были общие радости, страдания, переживания… (делает паузу). Откровенно вам скажу: без жены мне очень тяжело!
– Вы упомянули, что ухаживаете за сестрой… Но это ведь не ваша сестра, а жены?
– Да. Их было три сестры. Сначала умерла старшая, потом средняя – моя жена… И осталась одна младшая сестра Наталья. Она очень больна и теперь совсем не может ходить. Я не могу ее покинуть, потому что Наталья в свое время ухаживала и за старшей сестрой, и ходила за моей женой. У них была потрясающая родственная связь, они друг за друга стояли горой… Сейчас Наталья очень плохо себя чувствует. Все время лежит. Нужно постоянно дежурить у постели.
– А у нее нет никого из близких, кроме вас?
– У нее есть муж, болгарин, зовут его Любомир. Он очень хороший врач, эндокринолог. Но сейчас уже бросил работу, потому что надо ухаживать за тяжелобольной. Без него бы я вообще все это не потянул! Это для меня уже невозможно по возрасту… (тяжело вздыхает). Потом и про меня однажды скажут: «После продолжительной и тяжелой болезни от нас ушел…»
– Это правда, что вы в разрыве с сыном Всеволодом, потому что он женился на женщине намного старше себя?
– Сын с нами давно не живет. Я с ним совсем не общаюсь. Знаю, что у него четверо детей – три дочери и годовалый сын. Но внуков тоже не вижу… Они живут своей жизнью и… Лучше об этом не говорить. Тяжелая для меня тема.
– А с дочкой общаетесь?
– Дочь Аня уехала в Германию. Она пианистка, окончила консерваторию. Ее муж, с которым она сейчас уже развелась, был оперным певцом. Чтобы найти достойную работу, им пришлось уехать туда. Так она там и осталась, живет в Бремене. Занимается с иностранными оперными певцами, которые исполняют русские оперы, работает над их произношением. Сейчас поставили «Евгения Онегина» на русском языке. Она очень довольна этой работой.
– Она не хотела вас туда забрать?
– Как же я могу туда уехать? Я вообще не люблю уезжать за границу, десять дней там для меня – целый век. И раньше не любил… С покойной женой мы навещали дочь всего два раза. Бремен – очень красивый город, весь в цветах. Но очень скучно, такая неинтересная сытая жизнь… Дым отечества намного приятней, хотя он иногда и едкий, особенно этим летом (улыбается).
– Игорь Леонидович, а вот интересно, что вы сами смотрите по телевизору? Наверное, современное ТВ терпеть не можете?
– Да нет, я часто смотрю телевизор, надо быть в курсе новостей. Конечно, есть у меня ряд очень серьезных замечаний и претензий даже, особенно к ведущим. Условия для работы у них сейчас лучше, но они это не используют. Что же касается разного рода программ НТВ, то, когда смотрю их, просто волосы встают дыбом. Такое ощущение, что человеку залезли в душу, вынесли весь сор из избы. И о себе из такого рода программ я иногда много нового узнавал. Это, конечно, неприятно…
– Ну, сейчас часто звучат байки, что советских телеведущих за оговорку могли просто расстрелять в подвалах «Останкино» или по меньшей мере снять с работы…
– Да ну, нет. Никто нас не наказывал. Даже выговор не делали. Другое дело, если была программа, связанная с политикой, могли быть особые условия. Допустим, когда я вел парад на Красной площади, то наш пункт находился в ГУМе и за всем происходящим я наблюдал с экрана маленького телевизора. А посмотреть своими глазами, как идет техника, конечно, хотелось. Но стоило мне подойти к окну, как ко мне подходил какой-то человек и буквально отталкивал от окна. Много лет спустя я этого человека случайно встретил на улице. Он подошел ко мне и рассказал, что во время парада всегда дежурили снайперы. И если бы я тогда высунулся в окно, могли бы «снять»…
Интервью газете «Собеседник» (14.09.2012)
– Помните свой первый телеэфир?
– Да, это было 55 лет назад. Причем тоже в сентябре, 27 числа. Я был, как ежик в тумане – так волновался. Ничего вокруг не видел и не запомнил. Впрочем, волновался всегда, в день эфира даже не мог ничего есть. У нас были строгие требования, гораздо строже, чем предъявляют к нынешним ведущим. В эфире должен был звучать чистейший русский литературный язык, без единой неточности и ошибки.
С нами работала опытный специалист по русской разговорной речи, автор нескольких словарей. На нее постоянно жаловались нашему начальству представители посольств разных государств. Потому что она регулярно названивала в посольства и уточняла, как правильно пишутся и произносятся имена и фамилии. Например, прибывшего в Союз арабского или африканского деятеля. Какой-нибудь Абдурахману-Тутару-Франсуаладзе-Мольтероо… и так далее – там же сложные имена! Но звонить и уточнять было одной из задач.
Нельзя было ошибиться в написании, иначе – международный скандал! Телесуфлеров тогда не существовало. Мы прочитывали тексты перед эфиром, запоминали, а затем пересказывали своими словами. Читать-запоминать-пересказывать меня научили в Театральном училище имени Щепкина, которое я окончил.
– Бывает, что Вам снятся ваши телеэфиры?
– Снятся, но сны почему-то страшные. Как будто осталось пять минут до эфира, я бегу в студию и никак не могу туда попасть. Бегу с огромной папкой текстов по каким-то длинным коридорам. Пытаюсь ехать на лифте, а он захлопывается перед самым моим носом. И я снова бегу. Прибегаю в студию, сажусь, открываю папку – а она пустая. И я в ужасе, в холодном поту просыпаюсь.
Интервью газете "Комсомольская правда" (2012)
- Игорь Леонидович, как поживаете?
- Я уже достиг такого предельного возраста, когда говорят: «Надо же, так много не живут!» Иногда еще востребован. Числюсь я на Первом до сих пор, в дирекции оформления эфира. Вместе с моей партнершей Анной Николаевной Шатиловой. Бывает, нам приходится работать, но редко. Нормально живу. Пока еще хожу и даже могу быстро ходить. И даже бегать иногда.
- А на футбол ходите, за «Спартак» поболеть?
- Не хожу. От футбола осталось одно название. Особенно от нашего, отечественного. «Гастарбайтеры» развратили наш футбол, команды потеряли изюминку. Раньше романтика футбола была. «Спартак» даже проигрывал очень красиво! Смотрю матчи по телевизору. Иногда без звука. Потому что наши уважаемые комментаторы очень много говорят.
- Кто из современных телевизионных ведущих вам симпатичен?
- Много очень хороших и симпатичных людей.
- Фамилий называть не будете? Вот, кстати, у Ивана Урганта новое шоу.
- Я очень люблю Ваню Урганта. И Сашу Цекало. Оригинальная пара. Очень хорошо работают они в программе «Прожекторперисхилтон». Прекрасная программа. Но иногда слишком увлекаются. Они очень заразительно смеются, веселят. Иногда просто себя… Но мне нравится стиль этого юмора. Он не резкий, не грубый. Иногда тонкий бывает. И они очень интересных людей приглашают. Думаю, что новая программа Ванечки Урганта, который очень талантлив, - это большая находка для канала. Но, знаете, в свое время я сказал Алле Борисовне Пугачевой, что ее очень много. А надо, чтобы зрители ждали, не привыкали. Она не обиделась, между прочим. То же самое желаю Ванечке. Его чуть-чуть должно быть поменьше.
- Если сравнивать советское ТВ и нынешнее, какое вам больше нравится?
- Очень много секретов нашей профессии потеряно. Их заменил страшный враг - суфлер. Я так мечтал о нем когда-то. Но вы же понимаете, что нормальный человек не может сообщать о новостях, все время глядя вам в глаза. Не компьютер же у него в голове! А нами был разработан прием, когда человек читает, рассказывая. Или рассказывает, читая.
Но и тогда, и сегодня телевидение, хотите вы этого или нет, является зеркалом той жизни, которая происходит в стране. Не ругайте телевидение, очень вас прошу. Оно у нас еще одно из самых лучших в мире. Это не преувеличение. Это факт.
- Но его как раз очень ругают. За рекламу, тотальную развлекуху, чернуху. Что с нами произошло, что отразить, кроме этого, телевидению нечего?
- Вы меня провоцируете на длительную беседу. Изменилось общество, пришло новое поколение. Страшно, когда семиклассник говорит, что Чехов - это великий русский композитор. Сейчас мы находимся на самой грани пропасти, когда нужно подумать и остановиться. И уйти от этой опасной черты, чтобы не погибла наша страна.
- Писатель Дмитрий Быков как-то заметил, что мы живем в мелкую эпоху: измельчали отношения, сами люди.
- Согласен. Но это вполне естественно. Сейчас мы переживаем самое сложное время. Раньше было очень трудно разговорить людей у камеры - все сначала думали, можно ли это сказать или нет. А теперь свободно говорят обо всем. Люди выражают то, что они чувствуют, и это здорово. Но хорошо бы, чтобы руководство нашей страны осознало, что нужно внимательнее прислушиваться к тому, о чем говорит народ. Чтобы снять ту неловкость жизни, которую переживают большинство жителей России.
- На советском ТВ царила жесткая дисциплина. А вы, оказывается, все равно хулиганили. Например, на записи «Голубого огонька» Кобзону коньяк под видом чая подсунули.
- Здесь больше баек, конечно. Но Кобзона правда подпоили. Он это мужественно перенес. «Голубому огоньку», кстати, в этом году исполняется 50 лет. Это была очень хорошая программа. И мы с Анной Николаевной Шиловой долгие годы ее вели. До нас ведь дикторы были в стороне, приглашали артистов драматических театров.
- Цензура свирепствовала?
- Я этой цензуры никогда не чувствовал. Например, у нас в информации была чудная женщина-цензор. Она брала папку с материалами, просматривала ее. И если там не было какой-либо государственной или военной тайны, просто говорила: «Можно».
- А за оговорку в эфире могли уволить?
- Если человек оговорился и тут же исправился, это считалось нормальным. Живой человек, живой эфир. Но однажды был случай с моей партнершей в программе «Время». Прочитала она сообщение, что в Афганистане была обезврежена группа преступников, в составе которых пять афганцев и три палестинца. А написано было - «пакистанца». Руководитель представительства Организации освобождения Палестины в СССР господин Шаер это заметил. И немедленно дал ноту в МИД. На счастье, нашего председателя не было в Москве, а замещал его умнейший первый зам Энвер Назимович Мамедов. Он позвонил и приказал снять коллегу с эфира. «Что вы! - говорю. - Она одна из самых талантливых!» В общем, отстояли. Но в программе «Время» каждый день 2 - 3 минуты мы посвящали отважной борьбе палестинского народа. А через пару недель от того же господина Шаера пришло благодарственное письмо за то, что мы так тепло освещаем жизнь его земляков.
- А что делали, если в прямом эфире стало невыносимо смешно? А текст про Политбюро...
- Есть такое правило: когда тебе очень смешно, ты говори про себя: «Смейся, смейся!» И все будет нормально. Как-то мы рассказывали о погоде с моей партнершей Нонной Викторовной Бодровой на два голоса. А я иду в отпуск с завтрашнего дня, расслабленный... И говорю: «В Киргизах 20 - 25 градусов». И так это ее рассмешило! Не может сдержаться и читает так: «В Приба-а-алтике…» Я ей давал знаки: «Молчи, я сам за тебя прочту!» Но она продолжала. Ничего страшного не произошло. Ее пожурили, а я ушел в отпуск.
- Бывало так, что в программе «Время» вы читали сообщение, которое вызывало у вас внутренний протест?
- Не было. Но был период, когда мне приходилось несколько раз говорить: «Товарищ Леонид Ильич». Звучало не очень. Я даже получил письмо от старых большевиков, которые меня упрекали: «Мы никогда не говорили «товарищ Владимир Ильич», говорили «товарищ Ленин» или просто «Владимир Ильич». Я пришел к председателю Гостелерадио Сергею Георгиевичу Лапину. Попросил освободить меня от программы «Время», потому что очень устал. А он: «Я вас не отпущу. Кстати, вы читали Салтыкова-Щедрина? Почитайте внимательно - вы поймете, что в русском общении важно не только то, что вы говорите, а то, что вы имеете в виду. Без юмора, порой сарказма общаться невозможно!»
Дали мне талончик на полное собрание сочинений писателя. Я почитал и понял, что надо делать. Из огромного текста я выбирал два-три абзаца и делал логические паузы, замедлял темп речи до предела. Чтобы сказанное мною могло людей вдохновить и они поверили бы, что мы живем в самой лучшей стране. Я верил: то, что я говорю, - это правильно, верно. Я сам себя убеждал в этом.
- Помните ваш последний эфир в программе «Время»?
- Да... 30 декабря 1989 года. После этого нас заменили журналисты. Я перешел на педагогическую работу в институт повышения квалификации.
- А как вы, символ советской империи, попали во «Взгляд»?
- В 1990 году меня пригласили наши «взглядовцы» Листьев, Любимов, Политковский, Захаров. Тогда наступил очень тяжелый момент. В мой адрес приходили письма - люди обвиняли меня в предательстве. Как я мог связаться с этой молодежью, которая рвет на себе тельняшки и ругает КПСС! Не все понимали, что моя функция заключалась в том, чтобы быть своего рода мостиком между старшим поколением и младшим. И я очень любил этих талантливых ребят. Они очень здорово работали в эфире.
- Вам была знакома «звездная болезнь»?
- Была она у меня! Первые пять-шесть лет. Раньше у нас не было Интернета, нам писали письма. Очень хорошие и добрые, даже объяснения в любви были. А однажды мы снимали уроки русского языка для Чехословакии у павильона «Космос» на ВДНХ. Рядом люди стоят, смотрят. И вдруг я слышу, как две женщины разговаривают. И одна говорит: «А знаешь, мне Кириллов совсем не нравится. Вот Балашов - другое дело!» У меня все внутри замерло… Как? Она меня не любит?! Но тут я вспомнил постулат Ольги Сергеевны Высоцкой (знаменитый диктор советского радио. - Ред.), предупреждавшей меня о том, что не могут любить тебя все зрители, и стал смеяться над собой. Вокруг подумали, что я свихнулся. Это был урок на всю жизнь. То, что ты часто появляешься по телевидению, еще не достижение. К себе надо относиться снисходительно.
- C супругой Ириной, которую вы знали с детства, вы прожили более 50 лет. Вам приходилось в этих отношениях искать компромисс или все складывалось само собой?
- За нашу жизнь у нас не было серьезных конфликтов. Иногда ее мудрость превалировала, помогала мне принять правильные решения. И у нас не было проблем в этом смысле. Потерять ее для меня была страшная трагедия. А недавно ушла из жизни ее младшая сестра Наташа, которая была мне как родная сестра.
Самым строгим моим критиком была Ирина. Ох, как она меня корила! Она же знала все мои крупные, средние и мелкие недостатки. Работа на телевидении нас настолько увлекла - как в болото мы зашли, из которого нельзя выйти. Может быть, нам надо было больше внимания детям уделять. Особенно младшему ребенку. Сыну, который рано ушел из жизни.
- Но теперь у вас есть внуки и правнук, которого даже из роддома забирали.
- Да. Его отец - не совсем родной внук, он усыновлен моим сыном. Но он мне как родной. И носит фамилию, отчество сына. И в память о моем сыне малыша назвали Всеволодом. Хороший человечек. Но есть у меня еще четыре родных внука. Три девочки: старшая Настя, ей шесть; близняшки Катя и Лиза - я их никак не могу различить, и младший - Василек. Ему два с небольшим.
- 2012-й - год вашего 80-летия. Если была бы такая возможность, какие минуты вашей жизни вы бы хотели пережить еще раз?
- Таких минут… Очень много. Не только минуты, но и годы даже! Молодость... Рождение дочери, которой сейчас уже пошел шестой десяток. О сыне уж я не говорю - большая радость была. Когда набегают минуты слабости, воспоминания обуревают, то очень многое вспоминается. Обидно, что так все быстро прошло...
- Но ведь это ответ счастливого человека. Раз таких минут так много, что трудно выбрать.
- Конечно, жаловаться на свою судьбу я не имею права. Жизнь была замечательная. И я не жалею ни о чем...
Интервью журналистке "Медузы" (16.01.2016)
— Советская журналистика начала меняться с приходом Михаила Горбачева. Как вы это почувствовали на себе?
— Нового образа жизни, какой-то определенной свободы слова с приходом Горбачева мы не чувствовали. Я знал, что стало полегче в какой-то мере, но особой перемены я не почувствовал. Работали как и прежде — на идею, на партию, на позитив и так далее. Но телевидение оставалось еще искусством, не просто средством массовой информации, как сейчас, а искусством. Оно несло в массы то, что в основе каждого искусства лежит: хорошее, доброе, просветительство.
— Вы сказали, что с приходом Горбачева ничего не изменилось. Правда не изменилось? Ведь была объявлена политика гласности, появились новые темы в печати…
— Это была такая гласность… Еще поверхностная. Конечно, изменилось, стало посвободнее, но ТАСС был по-прежнему указом. И, конечно, выпуски новостей начинались с первого лица государства, с генерального секретаря. Супруга Горбачева Раиса Максимовна, замечательная женщина, сопровождала его в поездках. И когда его встречали на заводах, с цветами, она, как сейчас помню, на каком-то заводе за Уралом, сказала: «Пойдем через другой вход». А там было грязно — нормально! И прекрасный разговор с рабочим у него получился. Это шло на «Орбиту». А требование у нас было такое — сверять все с ТАССом, так вот там все было по-другому. В итоге перемонтировали материал. Вот вам горбачевская перестройка — то же самое, что было, только немного смягчилось.
— А когда Вы на самом деле почувствовали изменения?
— Где-то после 1990-го года, в 1991-92-м. Очень тяжелые годы, очень неустойчивое положение было и политическое, и социальное, но свобода была. Свобода — свободой, но она должна быть ограничена рамками, чтобы не возбуждать в народе ненужные эмоции. Определенная свобода есть и сейчас. Но все равно, если вы обратите внимание, по всем каналам строятся новости примерно так, как строились в свое время программа «Время»: первое лицо государства — первое место, как передовица. И так идет не только у нас, так принято во многих странах.
— Вы долгое время назывались дикторами, а потом эта профессия вовсе исчезла. Как я понимаю, Вы до сих пор об этом сожалеете?
— Называлась наша профессия «дикторы», но мы выполняли не просто дикторские обязанности. Многие из нас были и журналистами, и корреспондентами, и репортерами, и ведущими постоянных рубрик — по вопросам, в которых были компетентны. Светлана Жильцова, например, потрясающе знала английский язык, вела уроки английского, и ее даже приглашали поработать на Би-би-си, в Лондон, вот такое у нее было замечательное произношение. Аллочка Данько была врачом по образованию и вела «Мамину школу». Сейчас, к сожалению, мало кто помнит их имена, но каждая из них представляла из себя интереснейшего человека. Хочу вспомнить и Юру Николаева, который до сих пор востребован. Он вел потрясающие передачи музыкального направления, они были очень популярны. Музыкальные программы, детские. С детьми всегда хорошо общался, не сюсюкал, мог найти общий язык, но при этом все равно он назывался диктором.
Вы знаете, давным-давно, еще до прихода Горбачева, еще в 60-х годах прошлого века, в программе «Время» наши друзья-соперники-журналисты решили избавиться от дикторов. Почти целый год программа шла в исполнении журналистов, но, правда, к концу 1968-го года все встало на свои места. А с приходом нового председателя Гостелерадио Сергея Григорьевича Лапина (возглавлял советское телевидение с апреля 1970 по декабрь 1985 года — прим. «Медузы») начался такой культ дикторов, что дальше ехать некуда. Это был период так называемого застоя. Может, этим можно объяснить то, что, когда произошла третья русская революция (как я ее называю) 1991-93 годов, профессию дикторов вычеркнули из нашего лексикона. Дикторов заменили телеведущие, журналисты.
Однажды я был в командировке в Канаде, нас пригласил местный профсоюз. И назывался он интересно — драматургов и артистов телевидения. Я не удержался, спросил: «У вас свой телетеатр есть?» (А у нас в то время был, на площади Журавлева, в бывшем филиале театра Моссовета.) Они удивленно на меня посмотрели и сказали, что каждый человек, выступающий на экране телевидения, и есть артист. Это и дикторы, и комментаторы, и специалисты, и обозреватели, и министры, и премьер-министр. Когда, говорят, премьер-министр Канады выступает на телевидении, он уже артист телевидения. Подразумевается, что в основе этой профессии лежит ораторское мастерство. А ведь в каждом человеке, который занимается этой профессией, развивается природный артистизм, как бы профессия ни называлась: ведущий, телеведущий, диктор, комментатор, обозреватель.
— Вы говорите о своих коллегах… Мне интересна роль диктора, который был связан с политическим вещанием. У нас выросло уже целое поколение, которое не жило в Советском Союзе. Для этих людей как бы вы объяснили, чем занимались, как диктор советского телевидения?
— Мы играли роль с точки зрения политической, как вы говорите, или — идеологической. Конечно, диктор — это не просто профессия, это должны были быть люди, которые могли бы грамотно, убедительно, искренне доносить очень важные вещи. Те вещи, что составляли суть той жизни. Конечно, у нас была, может, несколько упрощенная роль — чтобы мы передавали не свои идеи, а идеи партии, идеи руководства страны. В этом заключался смысл. А потом это все сошло на нет…
Сейчас вы видите, что ведущие политических, информационных программ читают текст, который утвержден или даже написан самим выступающим (это не имеет значения) по суфлеру. Суфлер играет положительную роль — в том, чтобы соблюдать хронометраж, но, к сожалению, он снижает естественное, человеческое, свойственное каждому в его артистической природе. Поэтому такого живого, сопереживающего глаза, тональности мы уже не чувствуем. А вы заметили, что темп речи сейчас убыстрился? Ни во Франции так быстро не говорят, ни в Испании. Такое ощущение, что мы стали совершенно нерусскими людьми, ведь русская речь подразумевает раздумье, второй план, паузы…
А тогда перед зрителями были люди, которым можно доверять, верить, которые были искренни в том, о чем они говорят. Приведу такой пример. Однажды мы с моей партнершей в программе «Время» работали не на кремлевскую часть, как мы ее называем, а на «Орбиту» номер 1, то есть на Камчатку, Чукотку… И у нас было сообщение, что в Соединенных Штатах Америки произошло землетрясение, погибло много людей, несколько тысяч. Это было эмоциональное сообщение, но моя партнерша к этому отнеслась не то, чтобы формально, но с таким холодом, как будто где-то в курятнике погибло сто цыплят. И до чего же был внимателен зритель того времени! Она получила очень много писем. Мы думали, что вы — хороший, добрый человек, говорилось в них, а вы так отнеслись к тому, что произошло в Америке; пусть мы не дружим с Америкой, но ведь погибли женщины, дети, старики… Вот что значит правильное отношение к тому, что ведущий, диктор или комментатор говорит. Важно не просто нести информацию, а все-таки быть человеком, который вместе с вами сопереживает то, о чем вам рассказывает. Констататоры фактов и есть дикторы.
Я не хочу критиковать молодое поколение ведущих, но многие из них как раз напоминают Диктора Дикторовича и Дикторину Дикторовну, тех, что работают на вокзале: «С пятой платформы отходит поезд номер семь, Москва-Бердичев».
— Скажите, а вы сами писали тексты, которые потом произносили в эфире?
— Конечно, нет! Основой наших текстов был ТАСС. Я еще так говорил: «ТАСС для нас указ». Я даже больше скажу: когда приходило какое-то сообщение ТАСС, его редакторы часто для хронометража уменьшали, выбрасывая подробности в корзину. Так я залезал в корзину, чтобы комментарий прочитать, увеличить свои знания об этом факте, чтобы быть наполненным тем, о чем я буду рассказывать.
О профессии можно говорить долго, но в ее основе лежат три кита, о которых нам рассказывала великая учительница — Ольга Сергеевна Высоцкая. Это вообще одна из первых дикторов малострочного, экспериментального телевидения в 1931 году, тогда даже еще названия «телевидение» не было, было «радиовидение». Она рассказывала о том, что были три кита: что я говорю, кому я говорю и ради чего, зачем я говорю. Свою оценку факта, о котором рассказываю, я, конечно, не скрываю, передаю ее вам, зрителю. Я не настаиваю на факте, но подтекст должен быть: «Я думаю, это так, хорошее дело. А вы как думаете?».
Помню, Борис Николаевич Ельцин собрал в «Останкино» всех, кто работал на Центральном телевидении. Посмотрел на Доренко и сказал: «Вот этот диктор мне нравится». А тот пробурчал: «Я не диктор, я журналист». «Что-что он сказал?» — переспросил Ельцин. «Он, — говорят ему, — говорит, что он не диктор, а журналист». «А, ну вот я и говорю, этот диктор мне нравится». Так что Борису Николаевичу было все равно, кто ты — диктор или журналист. Ты должен быть человеком, личностью, убежденным и убедительным рассказчиком сообщений, которые тебе доверено передавать народу. Вот и все.
— Игорь Леонидович, я понимаю, что основой для вас был ТАСС, как и для других СМИ в то время, но, спрашивая, писали ли вы тексты, я имела в виду подводки к новостям. Или вы ничего никогда, ни одного слова самостоятельно не писали?
— Нет, в то время, конечно, никто ничего не писал, кроме редакторов, но иногда приходилось редактировать и их. Иногда встречалась не очень хорошо построенная фраза в подводке, и тогда можно было, не обижая редактора, попросить: «Можно я по-другому скажу?» Иногда даже в ТАССовских материалах были неточности в русском языке, и приходилось иногда редактировать на свой страх и риск. Правда, на следующий день в «Правде» замечали, что твоя правка была учтена. Это было приятно, но очень опасно — вдруг тебя за эту правку уже завтра не будет на телевидении. Так вот жили. Но как можно сравнивать то время и это? Это невозможно. Как говорят в Одессе, это две большие разницы. Телевидение было и остается зеркалом того, что переживает наша страна. Что бы ни случилось у нас, телевидение становится необходимым источником знаний и новостей. Сейчас она ближе к тому, что происходит в стране.
— А не возникало у Вас ощущение лжи в официальных сообщениях? Вы как ведущий, диктор, гражданин не чувствовали ложь? Бывали ли такие моменты?
— Всякое бывало. У меня был страшный момент 1 сентября 1983 года, когда был сбит корейский «Боинг». Пришло сообщение, с которого и надо было начинать выпуск программы «Время». Честное, открытое сообщение о том, что это была наша ошибка, командования ПВО данного округа. И вдруг, буквально когда уже шла шапка программы «Время», прибежал выпускающий редактор Виталий Мирошников, белый как полотно. Он выхватил у меня этот текст и дал мне совершенно другую страницу, тоже ТАССовского материала — на первый пришло эмбарго из ТАСС. За то время, что шла шапка, я успел посмотреть только начало материала, как нас учила Ольга Сергеевна Высоцкая, и конец. У меня даже на какую-то секунду замерло сердце. Все было наоборот! Все было абсолютно наоборот! Другое совершенно сообщение! И настоящую правду об этом эпизоде, не очень приятную, зрители узнали только через тридцать лет. Вот такие бывали случаи. Но что делать, такое время было.
— Прошло тридцать два года, и удивительно, что это до сих пор у Вас в голосе отзывается такой болью. Много было таких случаев?
— Не скажу, что много, но бывало. Был еще случай, который я тоже не очень люблю вспоминать. В том же году (это был какой-то тяжелый год) мы передавали в записи программную речь Юрия Владимировича Андропова. Честно говоря, мы — и я, и мои коллеги — надеялись, что с его приходом в стране многое изменится, пойдут реформы, как-то заработает страна, поднимется экономика… Это было 28 сентября, как сейчас помню. Был день рождения Ираклия Луарсабовича Андронникова. Я попросил выходной, чтобы поздравить его, пойти на день рождения, но меня вызвали и пришлось записывать программную речь. Я не знал этого тогда, позже мы узнали…
В ТАСС, который передавал это главное сообщение дня, произошел сбой техники, и совершенно случайно одна часть, шестая, по-моему, из восьми-девяти, была перепутана. Она была из выступления заместителя главнокомандущего Организации Варшавского договора. Тема была совершенно не миролюбивая, милитаристская; генерал армии, естественно, говорил о силе и мощи Варшавского договора… И мне пришлось делать два дубля, потому что было трудно перейти от миролюбия к воинственной теме, а потом снова к миролюбию. Это прошло в эфир. Разве об этом забудешь? До конца будешь помнить. А дело в том, и надо было это знать, что в левом верхнем углу каждого сообщения ТАСС стояли условные обозначения — буквы и цифры. Оказалось, что правильные тексты были только у руководителя Гостелерадио, у руководителя Главной редакции информации, у первого заместителя. Им привозили тексты фелдъегери, в папках, не через технику передавали… Каждый раз, когда я прокручиваю это в памяти, я проклинаю себя за то, что был невнимателен к этим обозначениям в левом верхнем углу ТАССовских сообщений, иначе было бы понятно, что это из другой оперы.
Каждый, конечно, получил по серьгам. Это транслировалось по всем каналам Евровидения, Интервидения, поэтому все видели этот текст на своем языке — английском, французском, немецком. У них был оригинальный текст, и все правильно вышло, а у нас… Они видели мою физиономию и переводили выступление, и в этом месте делали запиночку. Это меня подкосило, конечно. Вовек не забуду и не прощу себе эту ошибку. Но лучше об этом не вспоминать, мне даже нехорошо с сердцем становится.
— А Вам не обидно, что лучшие ваши годы ассоциируются с застоем и с пропагандой?
— Каждому человеку дано жить в то время, в которое он проживает на земле. То, что было, то было. Сплыло. Нет, не обидно. Детство было и довоенное, и послевоенное тяжелое. Мы были пропитаны пропагандой — нам внушали и родители, и взрослые, и в школе. А на телевидении каждый редактор был сам себе цензором. Они тоже ведь были воспитаны на той жизни, на той пропаганде — строителя социализма, коммунизма, и так далее. Конечно, многие понимали, что это невозможно, что это нереально, но верили, как-то внушали себе, стремились внушать, чтобы звучать убедительно.
— Был момент — 30 декабря 1989 года, когда Вы в последний раз вели программу «Время»…
— Да, но это нормально. Я ведь был потом играющим тренером, художественным руководителем отдела дикторов. И потом я старался всячески освободиться от этой ноши, страшное это дело — быть руководителем такого сложного коллектива. Как мне сказал один из редакторов, сложно руководить коллективом, в котором больше двух гениев. И я это понял на своей шкуре. Я освободился от этого дела, понял, что наши друзья-соперники журналисты выиграли ту битву, которая была в 60-70-х годах, и я начал уступать место. Я это воспринял как естественный переход нашей страны из одного состояния в другое. Я нормально перешел, и около девяти месяцев работал в нашем институте повышения квалификации. Очень хорошая кафедра у нас была дикторов, дикторского мастерства и ораторского искусства.
А в 90-м году меня пригласили Саша Любимов, Влад Листьев и Ваня Демидов (он тогда был режиссером программы) в свой «Взгляд» — передачу, которая имела колоссальнейший успех. Она была очень-очень свободна, демократично-революционна. И вот меня пригласили, когда они организовали «ВиД», я стал ведущим. По эфиру я соскучился за эти девять месяцев. С моей учительницей Ольгой Сергеевной я посоветовался, мы подумали и решили, что надо попробовать, не надо бояться. Хотя пенсия была рядом, и мог бы спокойно уйти… Вообще Молодежная редакция Центрального телевидения была самой главной редакцией. У них был комсомольский задор, в хорошем смысле этого слова, коллектив был потрясающий. Очень хороший период был.
— В тот момент, когда «Взгляд» закрывали, невыход программы был связан с отставкой Эдуарда Шеварнадзе…
— Этого я не помню уже.
— Но тогда был демарш с Вашей стороны: Вы на «Орбиту» сказали, что «Взгляд» не выходит в эфир по политическим причинам, и это было против политики главы Гостелерадио Леонида Кравченко. Я хотела спросить, это был ваш первый демарш?
— Я не помню! У нас была полная свобода, действительно. С Леонидом Петровичем мы дружны до сих пор, особых конфронтаций не было. Не помню. Но были всякие дела, и литовские, — очень жаркие денечки и часы работы. Но что делать? Это нормальная работа телевидения, радио, прессы. Так и нужно жить — честно, правдиво где-то освещать те или иные события. Если кто-то хочет сказать не то, что говорит комментатор, пусть скажет, ничего страшного нет! Сейчас, правда, уже поднадоели эти ток-шоу, где одни — за, другие — против. То украинские коллеги бог знает что там говорят, то наши… Но вот вам свобода слова — пожалуйста, говорите, что хотите.
— Вы были символом советского телевидения. Думаю, Вы — главное лицо информационного вещания…
— Ой-ой!
— Вы — узнаваемый человек, которого знала вся страна. И интересно, как к Вам относились первые лица государства. С кем лично Вы имели дело? Какие эпизоды можете вспомнить?
— Должен вас разочаровать. Если вы читали «Похождения бравого солдата Швейка» Гашека, то помните, что самое главное — быть подальше от начальства, поближе к кухне. Не встречался я ни с кем из руководителей. Однажды мы транслировали речь Хрущева, после какого-то вояжа его, то ли в Данию, то ли куда-то еще, и сидели там для страховки, и телевидение было, и кино… После этого он пожал нам всем руку. Вот это — самое близкое общение с Хрущевым.
С Брежневым — нет. Однажды мне надо было взять с ним маленькое интервью, после встречи его с Никсоном. 1972 год шел, по-моему. Должен был я его во Внуково об элементарном спросить, о впечатлениях — чтобы он ответил так же, как нашему французскому коллеге Леону Зитрону в Париже. Но — отменили, и в тот момент я даже не знал, почему. Было запрещено. Как потом выяснилось, Леонид Ильич хорошо пообедал во время трехчасового полета из Парижа в Москву. И слава богу!
С Горбачевым я встретился только после его отставки. Мы были с ним в хороших отношениях. Мы были на награждении, в соборном зале Храма Христа Спасителя, у микрофонов, и я ему даже микрофон подвинул, чтобы ему удобнее было. Поговорили потом. Он ведь почти мой ровесник, чуть старше — на год. Когда он пришел к власти, казалось, что вот пришли молодые в руководство страны, перевернут, поставят все на ноги. Но не на те ноги поставлено было потом…
А народ, слава богу, относился ко мне хорошо, с доверием, верили мне. И это главный подарок для меня. И сейчас люди пожилого возраста, когда встречаются со мной, хорошо ко мне относятся. А мне очень приятно…
— Не сказали Вы ни про Ельцина, ни про Путина.
— Нет, я с ними не встречался. Что вы! Не нужно это, не главное. Я даже отказывался от приглашений провести концерт в Кремле. Не надо мне было. Я все время отвечал, что занят. И это тоже секрет, раскрою вам. Для того, чтобы хорошо относиться к первым лицам государства, нужно было расширить свою фантазию. Не то, чтобы идеализировать их, но относиться к ним как к настоящим, добрым, хорошим, любящим свою родину, свой народ людям, как к патриотам нашей великой отчизны. И чтобы не разочароваться в этом, лучше было с ними не встречаться.
Интервью газете "Московский комсомолец" (12.09.2017)
— Игорь Леонидович, вы сейчас смотрите телевизор?
— Увы, смотрю.
— «Увы» — оговорка по Фрейду?
— Ой, что-то я не то сказал. Давайте я буду отвечать как Киса Воробьянинов: «да уж» или «нет уж».
— Но почему вы смотрите телевизор — это что-то профессиональное? У вас нет аллергии на него после стольких лет работы там? Может, его выключить и не смотреть? Или вообще не иметь его дома.
— Нет, за кого вы меня принимаете? Всего лишь 60 лет прошло, как я работаю на телевидении, это же небольшой срок. Волей-неволей я должен быть в курсе всех событий, что происходят в мире. Конечно, я смотрю, переживаю, иногда расстраиваюсь, иногда радуюсь. Как и положено. Но это уже вошло в плоть и кровь мою, так что я не могу от этого отказаться, простите.
— Вы не согласны с тем, что телевизор не дает полной картины того, что происходит в стране и мире? Телевизор, как в ваше время, опять стал орудием пропаганды.
— Я так не могу сказать. Я могу повторить слова, которые сказал наш замечательный в прошлом руководитель телевидения Леонид Петрович Кравченко. Он сказал, что телевидение — это отражение жизни. Что есть на самом деле, что переживает страна, все это мы видим по телевизору.
— Но даже в ваше время были альтернативные источники информации. Например, люди слушали Би-би-си, «Голос Америки», радио «Свобода», с глушилками, конечно. Сейчас альтернативный источник — это Интернет, вы не пользуетесь им?
— Только для того, чтобы прочитать главные новости, сравнить их с тем, что я видел по телевизору. Должен вам сказать, что прежде всего я пользуюсь Скайпом, чтобы общаться с дочерью каждый день, она в Германии живет. Помните фильм Владимира Меньшова «Москва слезам не верит»? Помните, как там один из героев, оператор, говорит, что театров не будет, кино не будет, будет одно телевидение.
— Одно сплошное телевидение!
— А теперь уже сплошной Интернет. Он и в телефонах, айфонах, я не знаю где. Люди идут или едут в транспорте и вместо того, чтобы читать книжки, щелкают свои вот эти изобретения века, потрясающие, конечно. Интернет — это ужасно, это как паук, который своей паутиной охватывает весь мир. Но что делать?
— А когда сейчас телевидение называют зомбоящиком, вам не обидно?
— Обидно, потому что это не совсем правильно. Вот «зомбоноутбук» — это да, а с «зомботелевидением» я не согласен. Теперь же стало очень много каналов, многоканальная жизнь, и можно составить очень четкую картину того, что творится в стране и мире.
— Но вы же все-таки вели программу «Время», то есть работали в политическом вещании. Понятно, тогда было Центральное телевидение, и откуда все управлялось, известно. Сейчас разве не похожая ситуация, когда все политическое вещание тоже управляется из одного окошечка под названием «власть»?
— Ну, я не знаю, я в этом не убежден. Может, центральные каналы, конечно, прислушиваются, но никакого давления Администрации Президента я не ощущаю. Может быть, я уже стал стар и многого не понимаю, но такого, как было раньше, все-таки нет. Руководители прежде всего центральных каналов решают свою задачу довольно самостоятельно. Значительно проще, значительно свободнее стали работать абсолютно все, это я точно вам могу сказать, потому что встречаюсь, разговариваю и общаюсь с теми, от кого зависит репертуар наших каналов. Они достаточно уверенно и свободно себя чувствуют, мне так кажется. Может быть, я ошибаюсь.
— Эх, вашими бы устами…
— И все равно это несравнимо. Знаете, когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли, какая была цензура! Напрасно вы со мной говорите, я не политолог, я обыкновенный, нормальный человек. Конечно, я не могу себя оторвать от телевидения до сих пор, потому что меня очень беспокоят некоторые вещи. Такие, как, например, невысокий профессионализм тех, кто заменил дикторов. Теперь это слово, как это по-русски сказать…
— Устаревшее?
— Но они называются телеведущими, понимаете. Это как вагоновожатые. А еще дополнительно некоторые девушки называют себя «модель и телеведущая». Почему, я не знаю. Знаете, немногие из наших любимых уважаемых журналистов обладают талантом настоящего телеведущего. Но меня еще больше беспокоит состояние русского литературного разговорного языка.
— Ровно об этом мне всегда говорит Виктор Иванович Балашов, ваш старший коллега.
— Это наша общая беда сейчас. Помните, Дмитрий Сергеевич Лихачев, сравнивая языковые проблемы Римской империи, предупреждал, что потеря родного языка может привести к распаду страны. То, что произошло в Римской империи в свое время. Это он говорил давно еще, уже тогда была тенденция к упрощению, к этому новоязу. А уже после, как я это называю, третьей русской революции 91-го года, когда все перевернулось, когда из державы мы стали просто Российской Федерацией, вообще всё испоганили. Сейчас с экрана несется язык, который ты слышишь на улице, молодежь ничего не читает. А наше поколение уходящее с детских лет воспитывалось именно на русской классической литературе, мы впитывали всю эту музыкальность, удивительный шарм настоящего классического русского литературного языка.
— А к вашей последовательнице Кате Андреевой, вот уже 25 лет ведущей программу «Время», вы тоже предъявляете эти претензии?
— Это удивительно талантливый, удивительно глубокий человек, духовно богатый. Но сейчас она работает на 35–40 процентов своих возможностей. Понимаете, такая тенденция сегодня — говорить быстро и громко. Развивается техника, давно уже появился суфлер, причем не такой, как был когда-то в первые годы, а уже электронный, и поэтому зачем беспокоиться, если можно говорить громко, быстро, непонятно… Ну не может человек очень быстро говорить, если он хочет высказать то, о чем он думает.
Знаете, еще я очень люблю Юленьку Меньшову. Для меня она продолжение великого мастерства Валентины Михайловны Леонтьевой, которая всегда была сама собой в предлагаемых обстоятельствах. Леонтьева была на голову выше всех нас как настоящая телеведущая.
— Ну а если вспомнить вашу такую сверхответственную работу…
— Вообще работа на телевидении не просто работа, это действительно большая ответственность. Мы имели счастье приходить в дома к миллионам людей, и, конечно, тогда нужно быть не просто Диктором Дикторовичем или Дикториной Дикторовной, прочитать текст быстро и громко, а это должен быть умный нормальный собеседник с большой буквы, понимаете? Тот человек, который приходит к вам через телевизор, несет не только информацию, он несет свою оценку тому факту, о котором он говорит. И не навязывая ее вам, а через вопрос: а вы как думаете?
— Слушайте, но когда вы зачитывали эти скучнейшие обращения ЦК КПСС к советскому народу, какого собеседника вы хотели услышать по ту сторону экрана? Вы прекрасно это читали, но народ все равно плевался от такой казенщины. Люди-то жили совсем другой жизнью.
— Я тогда хотел уйти с этой работы, заниматься другими программами. Меня, конечно, не отпустил наш председатель, но посоветовал перечитать всего Салтыкова-Щедрина и подсказал, как приобрести полное собрание. Я прочитал и понял: в русском общении не так важно то, что вы говорите, а что за этим стоит. Когда телевидение было искусством, в нашей профессии, в профессии любого телеведущего, журналиста, корреспондента, комментатора, политобозревателя все-таки главным были три кита. Первое — что я говорю, то есть вы должны очень четко представлять себе содержание и как-то проникнуть в суть всего этого. Второе — кому я говорю. Не миллионам, не тысячам, а одному человеку. Не родственнику, боже упаси, а тому, которого я знаю. Это мог быть мой знакомый, который настроен положительно к режиму или саркастически относящийся к тому, что происходит в нашей стране, одним словом, нормальный хороший человек, с которым приятно побеседовать. У меня был такой человек, сосед по лестничной площадке, Маршал Советского Союза, маршал авиации, дважды Герой Советского Союза Евгений Яковлевич Савицкий. Он очень был внимателен к газете «Правда», вычитывал ее абсолютно от корки до корки. А потом ходил вокруг дома (у нас был такой садик) с полковниками, генералами и обсуждал то, что написано. И вот однажды у лифта на лестничной площадке он сказал: «Ой, вы знаете, я сегодня «Правду» не читал, но вы вчера так точно изложили Постановление ЦК КПСС и Совета министров, что мне было этого достаточно». Вот такой комплимент я получил, до сих пор помню. А иногда, когда я говорил о простых вещах, о снижении цен на макароны, консервы, спички, я уже как бы общался с нашей консьержкой тетей Дусей, царство ей небесное. И еще важно, ради чего, зачем я это говорю. Самое страшное, когда информация идет мимо, в одно ухо влетает, а в другое вылетает — вот тогда переключают телевизор на другой канал.
— У вас в дикторском отделе была непримиримая конкуренция? Против кого вы дружили?
— Я любил всех своих коллег. И люблю нынешних. Понимаете, это самое доброе, самое лучшее, что было в моей жизни. Я молодой был, симпатичный, мне приходило много писем, в любви объяснялись, узнавали, без очереди пропускали. И вот во время очередной съемки я готовился к эпизоду, а сзади две женщины стояли, просто из любопытства смотрели. Вдруг я слышу, как одна другой громко говорит: «Кириллов? Мне не нравится, фу. Вот Балашов — это другое дело!» У меня похолодело сердце. Думаю: как, меня не любить?! Но потом я вспомнил слова Ольги Сергеевны Высоцкой, которая говорила мне: если ты мелькаешь на экране, да, кто-то тебя будет любить, а кто-то ненавидеть, да вообще не захочет, чтобы ты там появлялся. У меня истерика началась, я смеялся до того, что многие думали, будто я тронулся. Это я называю «дешевая популярность», она мне очень помогла избавиться от своих недостатков, чтобы меньше себя любить.
— Тем не менее вы не считали себя тогда нормальным пропагандистом, соловьем застоя? Люди давились в колбасных электричках, в поисках дефицита, блата, а вы им бодрым голосом…
— Конечно, были мы пропагандистами, агитаторами, кем угодно, но это было необходимо, чтобы люди не замыкались в себе. Вообще это философский вопрос. Чтобы не врать, я сам себе внушал и верил искренне в то, что говорил. Это относится не только ко мне, к каждому из нас. Конечно, любая ложь, любое преувеличение вызывали у людей только раздражение и неприятие. Вы понимаете меня, нет?
— Прекрасно понимаю. Но когда началась перестройка, люди поняли, что программа «Время» почти всегда им врала.
— Боже упаси, нет! Это действительно было очень серьезное время, я ушел из программы «Время» на педагогическую работу. Конечно, я очень переживал. Но потом, на мое счастье, меня пригласила молодежная редакция программы «Взгляд». И тоже это было большое испытание, потому что меня не восприняла более возрастная группа зрителей. Я получал очень плохие письма, звонки, мне говорили, что я предатель. Но потом, когда поняли мою миссию с этой молодежью, что я был своеобразным мостиком от старшего поколения к младшему, то они успокоились и, наоборот, стали воспринимать меня нормально.
— Да, вы стали своеобразной «крышей» для взглядовцев.
— Это все Анатолий Григорьевич Лысенко придумал, мозг молодежной редакции. Была задумана программа, и Влад Листьев настолько подошел к ней, Саша Любимов, Политковский… Обычное молодежное революционное желание изменить к лучшему жизнь в стране. Конечно, и я не был равнодушным в этом смысле, меня все беспокоило. Я знал то застойное время, оно прежде всего касалось нашей экономики. Много было плохого, но нельзя все это выносить на всеобщее обсуждение, чтобы еще больше не нагнетать.
— Но Горбачев-то это вынес на всенародное обсуждение.
— Надежды были очень большие, тем более что по возрасту это был не старик. И казалось, должно быть все нормально. Потом был Ельцин, понимаете… Моя мама, она очень старая была, но она не голосовала за Ельцина. Моя тетушка примерно такого же возраста — тоже. Они не видели в нем того человека, который мог страну восстановить и экономически, и политически даже.
— Простите, а вы голосовали за Ельцина?
— А я голосовал, да. Мы надеялись с моей супругой, все-таки наш ровесник пришел к власти. Мы чувствовали, что какие-то изменения должны произойти. И все это отражало телевидение.
— Но до Горбачева в застойные годы вас можно было назвать языком Брежнева, он-то уже тогда говорил не так хорошо. Кстати, вы не были его любимчиком?
— Нет, не знаю, каким любимчиком я был, меня это очень тяготило, откровенно говоря, это не я виноват, что меня сделали главным пропагандистом и агитатором в информационных программах. Это просто была линия, которую избрал наш председатель Лапин, он меня не отпускал. Я очень страдал от этого, поймите меня правильно. В первые годы работы своей у меня был такой выбор замечательный! Я заменял театроведов, музыковедов, это так было интересно! Но мне Ольга Сергеевна Высоцкая, моя творческая мама, сказала: «Если ты так часто будешь появляться в разных передачах, то тебе никто верить не будет».
— Вы помните, как Гагарин полетел в космос? Вы вели репортаж об этом?
— Мы были все на седьмом небе от счастья, и я, и Витя Балашов, и Женя Суслов, наш молодой Мастроянни, как мы его называли. А с Юрием Алексеевичем я знаком был, он был человек совершенно необыкновеннейший.
— Вы же зачитывали еще и заявление Политбюро о вводе советских войск в Чехословакию, в Афганистан. Вот Познер в свое время покаялся за то, что, работая на Иновещании, оправдывал наши танки в Праге. Но он был комментатором, не диктором. А с дикторов, может, взятки гладки?
— Знаете, тогда я был молод. Я же был в Чехословакии до событий 1968 года и делал там уроки русского языка для чехов и словаков, очень много снимал в Праге, в Братиславе. Тогда был лозунг президента ЧССР Готвальда: «С Советским Союзом на вечные времена!». Но понимаете, если ты не веришь в то, что говоришь, то не имеешь права выступать перед микрофоном. Я же себе внушал, я верил. Везде тогда писали кодекс строителя коммунизма, и я верил, что коммунизм — рай на Земле, это нереально совершенно. И я старался внушить себе и даже своей жене, что мы должны родить ребенка, чтобы он жил при коммунизме, такое вот самовнушение.
— Помните фильм «Зеркало»? Это автобиографический фильм Тарковского. Он вспоминает, как его мама, работая в типографии, увидела ошибку в шапке газеты. Там из слова «главнокомандующий» вдруг выпала буква «л». У вас было что-то похожее, какие-то ужасные оговорки?
— Я только начал работать на ТВ, потом ушел в отпуск. А в это время запустили спутник советско-американский «Эхо-2». И вот я пришел, и в первый же день после отпуска в ночном выпуске новостей пришло тассовское сообщение. Это были такой одной высоты буквы, точка — тчк, запятая — зпт, ну, условное обозначение.
— Как в телеграмме.
— Да. И вдруг я вижу, что написано «Эхо-2» рпт п 2». Прямо в студию мне принесли сообщение, что успешно закончилась работа над спутником «Эхо-2». А тут какие-то еще буквы… Ну я прочитал, что делать, еще неопытный был. Потом прихожу в редакцию, все лежат и хохочут. Я говорю: «Что случилось? Что я наговорил там?» — «Ты понимаешь, мы тебя забыли предупредить. Пока ты был в отпуске, появились новые обозначения. «Рпт» — это репетиция, а «п» — это повтор цифры». Ну, бывали всякие случаи такие. Ведь только прямой эфир, все по живому. Утром, днем репетиция, вечером передача.
— Мы видим, как время возвращается, как нынешняя путинская политика воссоздает ту прежнюю советскую систему координат, в том числе и советское ТВ, что бы вы тут ни говорили. Может, тогда вернуть всех замечательных дикторов и опять посадить в эфир? Вы не против?
— Нет, я уже понимаю, что возраст не позволяет мне и моим коллегам вести такие программы, особенно новостные. Пусть молодые ведут. Мне кажется, многое из того, что было достигнуто, остается на экране, и мы можем это наблюдать. Но вы уж как-то слишком критически настроены. Не забывайте, что надо приносить и положительную информацию, чтобы оптимистическая нота была всегда, везде и всюду. Это задача искусства. А если мы будем работать на негативе, к добру это не приведет.
Интервью газете "Собеседник" (10.05.2020)
– Этот день никогда не забуду, часто вспоминаю, и не только в майские дни, – говорит Игорь Леонидович. – Помню, 9 мая 1945 года я пешком прошел от Таганки, где жил, до Красной площади. Я был поражен, как много там было народа. Звучали песни, люди плакали, смеялись. В какой-то момент зажегся свет в окнах кремлевского Свердловского зала. Подошел человек к окну, поправил занавески. И вся Красная площадь затихла, было слышно только дыхание людей: «Сталин!» Конечно, понимаю, что это был не он, какой-то дежурный поправлял занавески. Но тогда нам всем хотелось верить, что это был он и он с нами в такой день!
– Игорь Леонидович, некоторые спорят: мол, зачем устраивать праздник в такой день, зачем парады? Может, просто стоит поминать тех людей, кто победил в той войне?
– Согласен, что это не только праздник. Да, это день поминовения. А в парадах я ничего плохого не вижу, много работал на таких парадах. У Спасской башни была наша пятая трибуна, откуда мы вели свои репортажи. Оттуда такой вид был! Потрясающее зрелище. Я наблюдал за лицами гостей из зарубежных стран, когда проезжали наши танки, ракеты. Там такие были эмоции: испуг, удивление, восхищение. Парады говорят о том, что наша страна ответственно относится к защите своей территории. Чтобы никто на нас не покушался.
– Не лучше ли эти деньги вкладывать в развитие медицины, например?
– А я считаю, что у нас прекрасное медицинское обслуживание. Да, может быть, что-то делается с опозданием, но это уже наша русская традиция. Не могу сказать, что мы впереди планеты всей, но стараемся. Думаю, эта встряска, которую называют коронавирусом, поможет продвинуться в медицине.
Я вот не хотел упоминать этот вирус, но все равно невольно задумываюсь. Если это дело рук человека, тогда страшно. Это говорит о том, что мы живем в нестабильном мире, где может случиться все что угодно. Думаю, что придет время – и мы узнаем источник этого вируса.
– Вы как проживаете этот карантин?
– Я гражданин послушный, сижу дома. Гуляю только по квартире, отсчитываю количество шагов, чтобы быть в форме. У меня в мобильном телефоне есть такая функция – «шагомер». Откровенно говоря, хочется пройтись по свежему воздуху, но понимаю, что нельзя, сдерживаю себя.
Я не принадлежу к тем циникам и критикам, которым все не нравится. Считаю, что и правительство, и президент, и мэр делают все, чтобы у нас в Москве – в самом пекле этого вируса – был порядок. Для этого нужны дисциплина и спокойствие. Пусть люди больше читают, слушают радио – и не только новости, но и разные интересные передачи. В этой самоизоляции каждый из нас должен себя занять, может быть, теми делами, которые когда-то были отложены.
Надо взять себя в руки и просто переждать этот сложный период. Сколько нужно, столько потерпим. Мое поколение помнит суровые годы Великой Отечественной войны, когда мы ждали дольше по времени и большего, чем мы сейчас ждем. Надо следовать традициям нашего уходящего поколения, и тогда будет все нормально.
– А закупились гречкой и туалетной бумагой, как делают многие?
– Нет, у меня такого ажиотажа не было. Дома всегда все есть. Знаете, такие ажиотажи ни к чему хорошему не приводят. Нужно жить так, как мы жили в годы войны: ели то, что возможно, никаких у нас деликатесов, которыми мы сейчас избалованы, не было. Прекратите эту панику! Я уверен, что ученые всего мира добьются того, чтобы победить этот вирус. Мы победим в этой уничтожающей людей биологической войне! А для этого нужно объединиться – и правым, и левым, всем народам...
Думаю, если бы этот вирус не захватил все страны, никто бы и не узнал о нем. Вспоминаю 1970 год, когда была эпидемия холеры в Одессе. Никто в стране об этом даже и не слышал, на телевидении не говорили, старались не тревожить людей, не вызывать панику.
– Кстати, давно хотел вас спросить. Вы же много лет были руководителем отдела дикторов Центрального телевидения. И многие дикторы вспоминают вас с благодарностью. Как у вас получалось, чтобы и телевизионное начальство было довольно, и ваши подчиненные?
– Да все было нормально. Это сейчас многое придумывают: цензура и все такое. Помню, как одна талантливая ведущая программы «Время» вместо «пакистанцев» сказала «палестинцев». Ну вот случайно выскочило у нее. И представитель Палестины прислал в МИД гневную бумагу. Мы вышли из положения так: в течение определенного времени в нашей программе рассказывали о сложной жизни палестинцев. Потом пришло благодарственное письмо из посольства. Ту женщину не уволили. Хотели лишить премии, но уговорил этого не делать.
Конечно, в любом творческом коллективе бывает разное. Но мы старались проблемы решать между собой.
– Вы смотрите только федеральные каналы или наблюдаете за взглядами оппозиционеров?
– Вот только что прочитал размышления журналиста, писателя Вячеслава Костикова, который очень остро, правильно, объективно отмечает то, что мы сейчас переживаем. Но я не хочу слушать тех, кто чем-то недоволен и постоянно критикует. Такие люди всегда были. Но их меньшинство, я же принадлежу к тем, кто верит в наше правительство и нашему президенту.
Понимаете, я с детства был воспитан в другом духе. Зная недостатки наших руководителей, всегда старался их как бы не замечать и не подчеркивать это в своей работе. Нужно всегда с уважением, с терпением, с выдержкой относиться ко всем руководителям. Я верю в их честность, в их желание сделать все, чтобы наша страна была хорошей, здоровой, идущей впереди всех. И в этом искренне убежден.
– То есть никогда фигу в кармане не держали, простите за такой жаргон?
– Ну, зачем сейчас вспоминать, что было. Я уже подошел к концу жизни, понимаю, что все прошло – и хорошее, и плохое. И проходит. Знаете, я всегда подпитываю себя оптимизмом: будет лучше! И советую так делать всем. Без веры в лучшее невозможно жить. И верить нужно в Бога.
– Игорь Леонидович, но вы же ассоциируетесь у людей с Советским Союзом, где о Боге и не принято было говорить. Как это сочетается?
– Нормально. Зачем мы опять возвращаемся к советским временам? Их уже не вернуть. Тогда люди верили в душе и втихаря. Но верили. Сейчас этого скрывать уже не нужно.
К вере я пришел еще совсем юным, у меня бабушка была верующей. Я рано прочел Библию, и многое удалось тогда понять. Одно другому не мешает, можно строить социализм и верующему в Бога человеку. Я никогда не скрывал своей веры. Не могу сказать, что часто ходил в церковь, но бывал. К сожалению, сейчас в храм пойти не могу
"Свобода должна ограничиваться самоконтролем": последнее интервью Игоря Кириллова (КП, 30.10.2021)
- Игорь Леонидович, вы, как мэтр, как профессионал, обладающий полувековым опытом работы на телевидении, наверняка по вечерам, когда выходят в эфир основные новостные программы на разных телеканалах, не просто смотрите их, а еще и оцениваете работу ведущих. Вам их работа нравится?
- Если говорить откровенно, конечно, разница с той же программой «Время» есть большая. Темп речи стал более современный, я бы даже сказал, более западный. А это явно не русская литературная разговорная речь. Но самое главное – мало очень сопереживания тому, о чем рассказывает телеведущий. Над этим стоило бы побольше поработать. Хотя все же самое главное – молодость, великая вещь и на телевидении, и на радио тоже.
- А обращаете внимание еще и на внешний вид нового поколения своих коллег?
- Ведущие-женщины наши, молодые и очаровательные, слишком уж часто меняют свои прически. Что касается одежды, то все, по-моему, нормально. Вот разве что девушки, которые ведут прогноз погоды, иногда перебарщивают с юбками выше колен.
Лично мне бы хотелось, чтобы ведущие сохраняли свой вид, не меняли его в зависимости от моды. Наши первые дикторы: Нина Кондратова, Валя Леонтьева, Аня Шилова, Люся Соколова, Светлана Моргунова, Светлана Жильцова – несмотря на бытовавшую в то время моду на парики, всегда оставались со своей прической. Постоянство очень сближало, очень помогало молодежи брать пример вот с ведущих телевидения.
- Ваша коллега, также диктор советского телевидения Дина Григорьева в недавнем разговоре с нами посетовала на то, что новое поколение телеведущих и дикторов за помощью и консультациями ни к ней, ни к кому-то еще из профессионалов не обращаются. «А надо бы. Помогли бы мы и в ударениях, и в правильной манере ведения», - сказала она.
- Обращаются, но крайне редко. Есть у нас сейчас такая тенденция: появившиеся на телеэкране быстро начинают мнить себя звездами. А вот в наше с Диной время это было астрономическое понятие. Дина Анатольевна – молодец, она очень точную вещь отметила. Конечно, необходимо обратить особое внимание на русскую литературную речь на телевидении. Это крайне необходимо. В свое время у нас был блистательный консультант Флора Леонидовна Агеенко, которая выпустила много словарей для работников ТВ и радио. Такая работа помогала всем, не только дикторам, но и политобозревателям, комментаторам.
Мне особенно режет ухо, когда высшие чиновники в своих выступлениях умудряются неправильные ударения ставить. Особенно жаль, что чаще всего такие ошибки совершают молодые люди.
Во всем этом виноват наш первый враг. Кстати, знаете кто это?
- Язык, который, как известно, враг и мой, и наш общий?
- Нет, язык – не враг. Точнее, это враг, скажем так, начинающий. Главный – это подставщик, стоящий на объективах камер, и на котором идет текст ведущего новостей. Так вот большинство современных дикторов и ведущих новостных блоков читают новости так, что в их глазах мы не чувствуем той мысли, той оценки события, о котором они в данный момент говорят. Вот с этого бы надо начинать.
На ТВ и радио (особенно на радио, которое можно слушать в любое время и в любой обстановке) должны следовать законам русского литературного разговорного языка. И ударения, и произношение: все это должно быть идеальным, потому что радио и телевидение являются своеобразной академией или университетом русского литературного разговорного языка. Об этом надо помнить каждому ведущему. Но, к сожалению, не все об этом помнят.
- В будущее пытаетесь заглянуть?
- Сейчас я боюсь заглядывать в будущее, потому что оно лично для меня, увы, не очень ясно и понятно. Раньше, если и заглядывал, то с большой осторожностью.
Мы живем сейчас во времена перемен. А Конфуций - великий китайский мыслитель и философ - говорил, что не дай бог тебе жить во времена перемен! Хочу, чтобы было меньше перемен, больше было стабильности и покоя, и нормальной, хорошей человеческой жизни всем.
- Но ведь наверняка есть перемены, которые вам нравятся…
- Есть. Прежде всего, полнейшая, может быть, даже излишняя свобода, о которой мы раньше только мечтать могли. Особенно в информационной работе, когда можно своими словами переиначивать официальный и очень сложный текст.
Когда наш руководитель Леонид Петрович Кравченко был назначен директором ТАСС, я просил его, чтобы редакторы агентства, составлявшие сложные, ужасно старомодные и одновременно канцелярские фразы, присылали бы нам более понятные людям тексты. Нам самим не разрешали редактировать. А сейчас спокойно: все ведущие редактируют под себя тексты, чтобы они стали более простыми, более достоверными и более доходчивыми для зрителей и слушателей. Это великое достижение, я считаю. Вот эта свобода, которая, конечно, должна ограничиваться самоконтролем, она дает, больше жизненной силы программам, передачам.
